Серенькие пасмурные сумерки висели над деревней. Мягко, без блесток, белел снег, чистый, еще не глубокий. Седые ветки ивы висели неподвижно над темной прорубью. Небольшие столбы загона стояли в белых снеговых шапочках.

Вспомнилось, как нарядили девчата однажды один из этих столбов да напугали Дроздиху.

«Ох, и дуры мы были!» — подумалось мимоходом.

И казалось, что это было давно-давно. Глупой, беззаботной девчонкой была тогда Катерина!..

Скрипнули ворота. Дед Антон и Петр Васильич вышли из телятника.

— Ну что ж ты, голова, молчишь? — сказал дед Антон. — Говори уж… Нешто так можно? Ведь такая неприятность у нас!

— А для меня это приятность? — возразил Петр Васильич, вынимая папиросы. — Ведь я тоже за свои колхозы отвечаю.

— Ну, и что же?.. — жалобно спросил дед Антон. — Никак нельзя подсобить-то?

— Думаю, что нет. У нее уже было воспаление, это второй раз. Легкие слабые. Росла за печкой, чуть ли не в вате.

— Берегла ее старуха…

— Берегла, да не так, как надо. Изнежила. Ну как такой изнеженный организм может сопротивляться? Оставили ворота открытыми, просквозило — вот и все. Другие-то еще кое-как выдержали, а этой где ж? Принцесса на горошине!.. Сотый и тысячный раз повторяю: теленок должен расти в низкой температуре, в низкой и ровной. Тогда и простужаться не будет.

— А все-таки, как же? — с тоской повторил дед Антон. — Не надеяться?

Петр Васильич покачал головой:

— Думаю, что нет.

Катерина, внутренне дрожа, будто от холода, побежала в свой телятник.

— Низкая и ровная! — шептала она. — Низкая и ровная…

И, войдя к телятам, сразу взглянула на градусник. Пять ниже нуля. Все нормально. Низкая и ровная.

Телята уже глядели на нее из своих клеток. Коричневый лобастый бычок мукнул тихонько и облизнулся.

— Миленькие мои! — сказала Катерина и улыбнулась сквозь слезы. — Сейчас накормлю! Всех сейчас накормлю! — И, вытерев глаза, прошептала: — Ах, бедная, бедная моя принцесса на горошине! Почему я раньше за тебя не поборолась!

Еще раз тяжело пережила беду Марфа Тихоновна. Никому не пожаловалась, не поплакала. Только еще суше стал ее орлиный профиль и еще суровей стали глаза. И никто не видел, как, оставшись одна в телятнике, она долго стояла у опустевшего стойла в горьком недоумении:

«Что надо? Что было ей надо? Другие бабы за детьми так не ходят, как я за ней. Прямо из рук ушла эта Золотая Рыбка, прямо из рук… Что хотите думайте, люди добрые, а я неповинна! Ведь я душу им отдаю… душу отдаю! Как же это так получается, люди добрые?!.»

Но наутро она с суровым достоинством заявила деду Антону:

— Поторопись с новым-то двором, Антон Савельич! Зима круто забирает, а балаган наш я просто натопить не могу. Как бы нам еще греха не нажить — тогда на меня не пеняйте.

…Незаметно, как снежинки по ветру, пролетали короткие зимние дни. Вот уже и ноябрь отсчитал последние числа свои в календаре.

Как-то в один из этих снежных дней председатель, часто захаживавший на ферму, увидел в кухоньке Катерину.