Суд, который до этого момента протекал спокойно, вылился в нескончаемую череду пререканий. То и дело предлагалось освободить зал, Джесси и зрители были вынуждены ожидать подолгу в вестибюле, а вернувшись в зал, услышать:

— Суд не может подвергнуть расследованию отказ генерала Кирни предоставить полковнику Фремонту… суд не может расследовать приказ, данный полковнику Фремонту в форте Ливенуорт… суд прочитал представленные документы и находит, что они не имеют отношения к разбираемому делу… суд решает, что возражения полковника Фремонта относительно курса, которому нужно следовать, не могут быть приняты…

Проработав пять часов с Джоном, отцом и зятем над бумагой, доказывающей, что некоторые доводы могут быть приняты, она лежала, не смыкая глаз до рассвета, затем выехала в военный и военно-морской департаменты за документами, подкрепляющими их доводы, чтобы потом услышать заявления суда, что их материал отклоняется как не имеющий отношения к делу и неприемлемый, выходила из зала суда, когда его отлучали от публики, стояла на сквозняке в фойе, ожидая, когда откроют двери, чтобы выслушать новое направленное против них решение.

Она больше не могла уверять мужа, что все кончится хорошо, и Джон продолжать такую игру также не мог. Лишь Уильям Карей Джонс настаивал, что они имеют дело с непредвзятым судом, хотя судьи почти ни разу не согласились с его толкованием закона о доказательствах. Они работали очень много, мало спали, мало ели, поддерживая силы черным кофе. По мере углубления чувства опустошенности и несправедливости их нервы стали сдавать. Джесси похудела, ее вес не достигал и пятидесяти килограммов. Она боялась за мужа, заметив провалившиеся глаза преследуемого и гонимого человека. Это было плохо тем, что наносило ущерб делу.

Пытаясь успокоить его, она ссылалась на нравственность судей, хотя знала, что через час решение суда опровергнет ее уверения и они возмутятся, узнав, что вопросы прокурора к генералу Кирни написаны собственноручно генералом.

Отец был настолько разгневан, что даже в годы наиболее жестоких схваток Джесси не видела его таким. Нападки на зятя превратили его в обиженного защитника. По меньшей мере половина суждений отца отвергалась по той причине, что он пускался в нелогичные раздраженные рассуждения.

Около отца сидел Уильям Карей Джонс, с холодными зелеными глазами, с невыразительным бледным лицом и гладкими волосами. От него веяло холодом, способным остудить пыл любого человека, и он старался умерить чувства Тома Бентона чисто юридическими доводами. Джесси часто вспоминала, как он проявил лояльность к семье, предложив свои услуги, в противном случае он мог показаться незаинтересованным в деле и бесполезным советником. Однако, наблюдая, как готовились резюме и аргументы, позволяющие Джону не только на суде, но и в печати выглядеть наилучшим образом, Джесси поняла, что проницательный ум Уильяма Джонса был их самым большим достоянием.

Она присматривалась к мужу, находившемуся под грузом обвинений против него, понимавшему, какой урон его репутации ежедневно наносят его враги, и одновременно убежденному в своей правоте и осознающему, что мотивы генерала Кирни продиктованы местью за ущемленное достоинство, а мотивы таких людей, как Эмори и Кук, вызваны завистью и ревностью, мотивы военного департамента — желанием доказать свое превосходство над военно-морским флотом.

Угнетало не столько нервное напряжение и постоянная работа, сколько чувство, что бьешься головой о каменную стену. Казалось, суд слышит те же самые слова защиты, что Джесси, зрители и репортеры, однако судьи словно были глухими. Газеты раздражались но поводу хода процесса и в редакционных статьях открыто ставили вопрос: «Почему требуется больше времени уладить междоусобицу, чем одержать победу в войне против Мексики?»

Томас Гарт Бентон, самый старый и наиболее мудрый, сломался первый от напряжения.