|
Ее напряженный вид заставил их взглянуть на нее, и она, посмотрев в их нежные и заботливые глаза, поняла, что только в мучительно-тяжких условиях могла она подозревать мать и сестру в нелояльности. Они жалели свою Джесси, и только, жалели из-за неприятностей, выпавших на ее долю. Ей могло причудиться, будто они сожалеют, что она вышла замуж за общественного деятеля, сама позволила вовлечь себя в сомнительные действия, жалели за обрушившееся на нее несчастье. Она знала, что ее мать вспоминает сцену на пароходе и в карете на пути в Черри-Гроув, когда она советовала дочери не ставить свою счастливую и спокойную жизнь под угрозу конфликта; вспоминает, как упорствовала Джесси, считая, что ее мать не права, стараясь уклониться от важных жизненных проблем. Вероятно, ее мать думала, что теперь-то Джесси поняла, какую страшную ошибку совершила, и жалеет, что не прислушивалась к советам старших.
Ничего подобного Джесси не думала. Она не сожалела о своем замужестве и о случившемся, включая события, приведшие к военно-полевому суду. Она не боялась жизни, не боялась смелых и мужественных действий, даже нынешнего суда и его последствий. Выдержав худшее, связанное с ее соучастием, она обрела право голоса. Ей хотелось крикнуть матери, что она не изменила свой взгляд и продолжает верить в жизнь, где есть действия и конфликты, работа рядом с мужем, сколько бы грязи ни налипало при этом на подол юбки. Джесси не нуждалась в их жалости, она ее не терпела. Они не понимали, что жалеют ее за страдания, к которым она равнодушна. Если часть ее долга — находиться под ослепляющим светом гласности, переносить хвалу и хулу публики, видеть, как имя ее и мужа смешивают с грязью, то это всего лишь цена, какую она должна заплатить за выполнение важной работы. Нет, ей не нужна их жалость, она направлена не по адресу. Пусть они жалеют слабых и уклончивых, не способных выдержать опустошающее действие конфликта и выйти из него со спокойным сердцем и крепкой верой в свою судьбу. Джесси забыла, зачем она вошла в комнату. Она улыбнулась со слегка излишней бодростью, поцеловала мать и сестру и вышла из комнаты. В ночь на 18 декабря Джесси, Джон, Том Бентон и Уильям Джонс работали до рассвета, составляя список предвзятых действий суда, суммируя и анализируя каждое отрицательное решение и показывая, как в аналогичных случаях выносились решения, выгодные генералу Кирни. В шесть часов утра они закончили работу, после чего она выпила чашку кофе, выкупалась, и ее отвезли в военный департамент, где она должна была выписать ряд параграфов, необходимых для резюме. Работа продолжалась почти до полудня, и у нее не осталось времени, чтобы освежиться и даже перекусить. Она спешила в Арсенал с необходимым мужу материалом. Она не могла видеть ясно Джона, когда он встал и приступил к изложению резюме. Ей было непонятно, произошло ли это по той причине, что осунувшееся лицо мужа было окутано дымкой отчаяния, или же помешал шум в ее голове. Полковник Фремонт смог произнести лишь первые слова, как военный прокурор поставил под вопрос их уместность и потребовал очистить зал. Она вышла в холодный вестибюль, где сквозь окна и щели под дверями гуляли сквозняки. Она постояла на месте, сколько смогла выдержать, а затем принялась ходить взад-вперед, чтобы согреться. К трем часам она уже не могла стоять на ногах и попросила знакомого отвезти ее домой. Дома она сразу же легла в постель. Перед ее глазами все качалось, тело горело, словно внутри пылал огонь, в ушах слышались глухие удары, а рот, казалось, был забит ватой. Словно сквозь туман она слышала успокаивающие слова мужа. Но одно слово врача она отчетливо услышала, прежде чем потерять сознание: — Воспаление легких. Ее сестра Элиза вернулась в дом, чтобы вести хозяйство. Элиза не умела красиво говорить, но, когда речь шла о делах, никто не мог с ней соперничать. Она поддерживала нужную температуру в комнате Джесси, а это было непросто в промозглый декабрь. |
