|
Запущен и особенно хорош этой немного таинственной красотой старого, одичавшего парка. И весь изрезан искусственными прудами. А там и сям островки… И на одном из них между корней старой сосны увидели угол камня. Стали копать, обнажилась плита, надпись на ней: «Квирин Кульман…» Через день написал я письмо Алексею Толстому. Он ответил быстро: «Ваша находка чрезвычайно интересна для истории германской литературы, потому что Квирин Кульман крупный немецкий поэт середины XVII века. Хочется поговорить с вами, заходите…» И поехал я к нему, волновался, как мальчик. Хотя уже видел однажды тоже большого русского писателя, беседовал даже с ним. Был я командиром оружейно-пулеметного парка, часть наша заняла с бою Гатчину, под Питером, и узнали мы, что живет в ней Куприн. Пошел я к нему: вот, мол, воевали в Сибири с Колчаком, теперь тесним Юденича, окопная жизнь не мед, хочет душа доброго слова. Обещал побеседовать с солдатами о России, о прекрасном… Но в ту же ночь отступили мы, а когда опять вошли в Гатчину, не было уже в ней Куприна… Алексей Николаевич Толстой сумрачен был в день нашей беседы, может быть, нездоров, и очаровал меня редкой улыбкой. Говорил, что, возможно, могила эта символическая: русский вольнодумец, человек, близкий к Новикову, решил почтить память немецкого поэта, что все это интересно, надо копать глубже… Было это перед самой войной. А через два года шел я горящим Смоленском, и навстречу мне из-за угла вышел, как во сне, Алексей Толстой в сопровождении генералов. Не выдержал я, подбежал к нему: «Не узнаете… я… Квирин Кульман…» Узнал! «Ваша находка, капитан, весьма интересна. Берегите камень. После войны Германии его хорошо подарить». А вокруг наши камни жаром дышат… После победы вернулся я из Кенигсберга, из госпиталя, домой и в тот же день побежал на островок, а плиты нет. Месяц искал по соседним деревням. И нашел все-таки у колхозницы Авдотьи Посоховой: изба за войну одряхлела, камень понадобился в фундамент. Был у нас в музее ученый из Дрездена, пишет исследование о Кульмане, он часами от этого камня не отходил.
— А может быть, и в самом деле стоило бы подарить его… — Писал я в ВОКС, раньше… — И заговорил о самом, видимо, любимом и о самом больном — о деревьях: — Чудесная роща была в том парке Лопухина. Вырубили. Думали, пойдет высоковольтная линия. И ошиблись. Линия левее пошла… Забыть не могу, как Ленин велел арестовать однажды коменданта Горок за одну только погубленную сосну… Я хочу увидеть, потрогать собственноручное письмо Алексея Толстого. Александр Иванович раскрывает передо мной обыкновенную картонную папку. Читаю, листаю и через несколько минут с удивлением узнаю, что в этот маленький город писал не только Алексей Толстой, но и Максим Горький… Ромен Роллан… почетный академик, герой Шлиссельбургской крепости Николай Морозов. — У нас была открыта после революции первая в республике народная обсерватория, — рассказывает Смирнов, — и опыты по оживлению организма тоже первыми начали мы, наш врач Чечулин. А названия наших улиц!.. …Он «открывал» мне город все увлеченнее, в отчетливых, ярких подробностях, внешне беспорядочно и внутренне стройно, как умеют это делать старые краеведы. Я узнавал, что в этом городе — недаром стоит он на старой Владимирке — родились, жили, боролись большие революционеры, чьими именами названы сегодня улицы. (В их числе Анатолий Железняков, легендарный матрос Железняк.) А рядом в селе Плотове томился в холерном карантине Пушкин, по дороге из Болдина в Москву, к невесте… А на днях местные машиностроители послали за тридевять земель на Асуанскую плотину чудесное оборудование. И любая ткачиха хлопчатобумажного комбината осуществила в семилетке пушкинское, сказочное: «И на весь бы мир одна наткала бы полотна». |
