Потом: широкие дела.

В конце концов мне понравились мысли Чванова о «долгом детстве». Речь, в сущности, идет о том, чтобы человек гармонически переходил из одной полосы жизни в последующую, как это бывает с деревьями, которые зеленеют, полновесно шумят, роняют листья, как это бывает с созвездиями, которые, несмотря на космические катастрофы, — развиваются с захватывающей воображение стройностью. И, «переходя», сохранял в себе лучшее из того, что было раньше, даже углублял это лучшее, работал над ним, потому что он не дерево и не небесное тело, а Человек.

Так я понимал мысли старейшего муровца В. Ф. Чванова о «долгом детстве».

Однажды вечером я сидел у него дома. Мы слушали магнитофон: Рахманинова. Среди многочисленных записей Чванова Рахманинов занимает особое место, как на книжных полках каждого из нас занимают особое место любимые писатели.

Между двумя записями я сказал в шутку:

— Может быть, сейчас откроете, о чем вы говорили с той девушкой, что отдала вам яд?

— А вы угадайте, пофантазируйте, — улыбнулся хозяин.

— Ну конечно, вы рассказывали ей о себе.

— Да. Но о чем?

— О чем? — задумался я. — О первой вашей любви вы, разумеется, ей не говорили. Это на вас не похоже.

— Я рассказал ей о первом моем бандите. — Помолчал. — В сорок втором кашлял я тяжко, и меня из армии того… Куда идти? В райкоме решили: оперуполномоченным. Что ж… Утром являюсь на работу, а на рассвете как раз из нашего отделения бежали три бандита — решетку за ночь перепилили. И мне поручают: поймать. А как ловят бандитов? «Думай». И стал я думать. В Москве оставаться им опасно, ясное дело, захотят удрать подальше. А что хочется человеку перед большой дорогой? Человеку хочется увидеть мать. Я от себя шел: уеду я, не повидав мать, хотя бы мне ад угрожал? Бандит тоже человек… И я пошел к матери одного из них. Сижу с ней за столом, беседую мирно. Он вваливается. Я от матери к нему. Он меня ломиком увесисто по голове. Да… Сложно устроен человек, хоть и плохой. Не мог уехать, матери не повидав, и мог при ней же убить…

Потом, слушая Рахманинова, я думал о барьерах. Слова «поверх барьеров» стали поэтической формулой нашего века. Разбивает барьер летчик, обгоняющий громыхание грома. Опрокидывает барьер хирург, пересаживая собаке второе сердце. Ломает барьер физик, все более подробно рассматривая микромир. И с каждым разбитым барьером раздвигается человеческое бытие, вырастает человек.

Те, о ком я пишу, сокрушают барьер жестокости.

Самое потрясающее, по-моему, на стендах криминалистического музея — лица убийц последних лет. В отличие от остервенелых физиономий бандитов 20-х годов они спокойны, обыкновенны, по-современному чуточку нервны, иногда даже интеллигентны.

Это передний край битвы, тот наивысший миг, когда скорость перехлестывает за тысячу триста километров в час и станет вот-вот ясно: кто кого…

На Петровке, 38 мне открылся сложный, неожиданный мир. Есть в нем люди более и менее умные, более и менее талантливые, много хороших людей, но, вероятно, не обходится и без плохих: в этом он ничем не отличается от остальных человеческих «миров». А неожиданная — для меня — сложность его открылась в исключительном напряжении поисков, которое я ощутил. Я имею в виду поиски не в смысле, излюбленном авторами детективов, — это я, разумеется, ожидал найти в МУРе, — а поиск нравственный, глубокую этическую разведку во имя того, чтобы человек стал лучше, чище.

Что еще особенно глубоко мне запомнилось?

Милосердие — это старомодное, вышедшее из употребления слово неожиданно ожило в моей памяти. Я писал во втором очерке об атакующей доброте, о воинствующем коммунистическом гуманизме, которые определяют сегодня нравственную атмосферу МУРа.