Тогда я размахнулся и бросил сапог на удачу. Он угодил в стену, над самой головой Гарриса и упал прямо на него, — я был поражен, что мне удалось бросить так далеко; кровати стояли в противуположных концах большой комнаты.

Гаррис проснулся, и это меня обрадовало; но он ни мало не разсердился, — и мне тотчас же стало досадно. Пока он бодрствовал (впрочем, очень недолго) — я чувствовал себя хорошо, но когда он уснул, а мышенок снова принялся за свою работу, — это меня окончательно взбесило! Я не хотел больше будить Гарриса, но так как шум продолжался, то, не в силах больше сдерживаться, я употребил и второй сапог в качестве метательнаго оружия. На этот раз сапог угодил в одно из двух висевших в комнате зеркал и, разбил в дребезги, конечно, то, которое было больше. Гаррис опять проснулся, но, — что мне было особенно обидно, — на этот раз он даже не выругался. Я решил лучше претерпеть всяческия муки, чем потревожить его сон в третий раз.

Наконец мышь затихла, и я уже стал дремать, как вдруг начали бить где-то часы. Сосчитав удары, я примеривался опять улечься ухом к подушке, - но тогда начали бить какие-то другие часы; не успел я досчитать эти, как оба ангела на башенных часах ратуши принялись наигрывать в трубы удивительно красивую и звучную мелодию. Что-либо более неземное, по нежности и таинственности, я еще никогда не слышал! Но когда вслед за этим они стали «наигрывать» и каждыя четверть часа, мне пришла в голову пословица: «хорошаго по немножку». Я опять задремал и опять проснулся от новаго шума… При каждом пробуждении я сбрасывал с себя одеяло, которое приходилось каждый раз поднимать с пола;- другой образ действий, при узости немецких кроватей, оказывается немыслимым.

Ничего нет удивительнаго, что при таких обстоятельствах моя способность уснуть окончательно исчезла, и я пришел к убеждению, что в эту ночь мне нечего больше и думать о сне.

Меня трясло как в лихорадке и томило жаждой. Так дальше не могло продолжаться; оставалось одно: встать, одеться, добраться до колодца на главной площади и, так или иначе, утолить нестерпимую жажду. А потом, думалось мне, с сигарою во рту, я на свежем воздухе дождусь утра.

Мне казалось, что одеться в темноте, не будя Гарриса, не представит никаких затруднений; правда, сапоги я разбросал, в поисках за мышью, но в летнюю ночь можно ведь удовольствоваться и туфлями. Осторожно сойдя с кровати, я стал понемножку облачаться; но один носок куда-то запропастился и я никак не мог его найти, а без него нельзя было продолжать одеваться.

Я встал на колени и, с одной туфлей в руке, а с другой — на ноге, принялся шарить кругом по полу, — результата не обнаружилось. Продолжая ползти, я стал искать дальше. Половицы скрипели; при встречах с каким-нибудь препятствием, возникал шум в десять раз сильнее, чем он был бы днем.

Я каждый раз, сдерживая дыхание, старался сперва убедиться, что Гаррис действительно спит и только после этого полз далее. Однако, не смотря на все старания, носок не находился, а мебель продолжала опрокидываться. Была-ли комната так же тесно меблирована, когда я ложился в постель, или с тех пор здесь разместили еще много добавочной мебели? Всюду на моем пути были разставлены стулья, проползая мимо которых мне удавалось не только их задеть, но и непременно толкнуться об них головою.

Терпение мое постепенно и систематически истощалось и, время от времени, я произносил шепотом проклятия, облегчавшия мое наболевшее сердце. Наконец, в сильнейшем гневе, я дал себе клятву уйти без носка, поднялся и прямо направился туда, где предполагал дверь, — но на самом деле очутился нос с носом против собственнаго, таинственнаго двойника, смотревшаго на меня из неразбитаго зеркала.