— Ты могла бы остаться, — попытался он.

— Просто это было так неожиданно, — попытался он.

— Понимаешь, в этом есть какое-то неуважение, — попытался он.

Аврора вздохнула.

— Детка, если бы ты меня уважал, то признал бы за мной право самой решать, что мне нравится.

— Но мне нравишься ты сама, — ляпнул он, низ­вергаясь в пламени и дыме. — Как же мне делать тебе больно, если...

— Эй, ты думаешь, мне нравилось все, что я для тебя делала?

Она оставила его стоять с обвисшим пенисом, пять­юдесятью минутами до конца аренды кабинки и убий­ственным, унизительным сознанием, что он навсегда в ловушке собственного притворства.

«Я никогда не дам этому воли, — понял он. — Как бы мне ни хотелось, кто бы меня ни просил, как бы это ни было безопасно. Я никогда не буду уверен, что где- нибудь не прячется шпион, что это не ловушка. Я всю жизнь буду скрываться, потому что открыться страшно до ужаса».

Отец мог бы гордиться. Сын вырос добрым католи­ком.

Но Ахилл Дежарден знал толк в искусстве приспособ­ления. Выходя из кабинки — пристыженный и одино­кий, — он уже начал восстанавливать защитные барьеры. Возможно, оно и к лучшему. Как-никак, от биологии никуда не денешься: секс — это насилие, причем бук­вально, до уровня нейронов. Трах или драка — работают одни и те же синапсы, тот же стимул причинять насилие и подчинять. Каким бы нежным ты ни был внешне, как бы ни притворялся. Даже если ты действуешь исключи­тельно с согласия партнера, все равно это не более чем насилие над сдавшейся жертвой.

«Если я делаю все это, а любви не имею, то я — медь звенящая», — подумал он.

Он сознавал это основами мозга, глубинами своего «оно». Садизм записан в строении тела, а секс... секс мало того, что насилие, он — сплошное неуважение. И кому нужно обращаться так с другим человеческим существом в середине двадцать первого века? Никто не вправе так поступать, тем более — чудовища с неисправными вы­ключателями. У него дома имелся сенсориум, позволяв­ший воплотить любое плотское желание, предоставляя ему виртуальных жертв в таком высоком разрешении, что получалось одурачить даже его.

Были и другие преимущества. Не понадобятся боль­ше сложные ритуалы ухаживания, в которых он вечно путался. Не придется опасаться инфекций и неуклюже выставлять анализы чем-то вроде предварительных ласк. И не будет больше этого жестокого блеска в глазах жерт­вы, которая, может быть, догадалась.

Он во всем разобрался. Черт, он нашел новый смысл жизни.

Отныне и впредь Ахилл Дежарден будет цивилизован­ным человеком. Он обратит свои порочные страсти на машину, а не на живую плоть — и тем самым спасет себя от целой прорвы неловкостей. С Авророй все обернулось к лучшему — он чуть не попался, но вовремя вывернулся. Вот уж у кого точно все провода в голове перепутаны. Центры боли и удовольствия — все вперемешку.

Лучше не связываться с такими психами.

Она просыпается где-то в море.

Непонятно, что привело ее в себя — вспоминается мягкий толчок, словно кто-то осторожно будил ее, — но сейчас она совершенно одна. Того и добивалась. Могла бы заснуть где-нибудь в трейлерном парке, но ей нуж­но было одиночество. Потому она проплыла мимо «Ат­лантиды», мимо пузырей и генераторов, мимо хребтов и расщелин, когтивших округу.