|
Но все таки надо будет, пожалуй, с кем либо из них посоветоваться, тем более что и тетя этого хочет. Собственно, я и так знаю вернейшее лекарство от своей болезни: если бы Кромицкий умер, а я женился бы на Анельке, – я выздоровел бы сразу. Если бы она пришла ко мне и сказала: «Я вся безраздельно твоя», – это бы меня сразу исцелило. Болезни, порожденные нервами, нервами же надо лечить. Но Анелька не захочет меня излечить таким образом, хотя бы дело шло о моей жизни. Ходил с нею и тетей к Ангели. Сегодня Анелька в первый раз ему позировала. Как же я был прав, утверждая, что она – одна из самых красивых женщин, каких я встречал в жизни, ибо в ее красоте нет ничего шаблонного! Ангели всматривался в нее с таким восхищением, как будто созерцал великое и благородное произведение искусства. Он пришел в прекрасное настроение, писал с увлечением и откровенно объяснял нам, чем он так доволен. – В нашей практике это редкость, – говорил он. – Совсем иначе работается, когда перед глазами т а к а я модель… Что за лицо! Какое выражение! А между тем лицо это было не так пленительно, как всегда, потому что застенчивая Анелька чувствовала себя неловко и с трудом сохраняла естественную позу и выражение. Впрочем, Ангели и это понял. – На следующих сеансах дело скорее пойдет на лад, – сказал он. – С каждым положением человеку нужно освоиться. И, работая, поминутно восклицал: – Вот это будет портрет! Он и на тетушку поглядывал с удовольствием, – вероятно, потому, что в ее аристократическом лице виден характер, энергия и удивительная широта натуры. Обращение ее с Ангели в своем роде несравненно: это – наивная бесцеремонность знатной дамы, которая никогда не нарушает требований хорошего вкуса, но не признает ничьего авторитета. Ангели, человек, привыкший к поклонению, но очень умный, это уловил, – и я видел, что его это забавляет. Решено было, что Анелька будет позировать в черном шелковом платье, очень изящном. Как хорошо оно обрисовывает ее фигуру, стройную и не лишенную полноты! Не могу ни думать, ни писать об этом спокойно… Ангели, обращаясь к Анельке, назвал ее «мадемуазель». Женщины, даже женщины ангелы, – удивительный народ: я видел, что моей любимой это приятно. Еще большее удовлетворение выразило ее милое личико, когда художник после того, как я его поправил, сказал: – Но я все время буду ошибаться! Глядя на madame, трудно не ошибиться… И в самом деле, Анелька, вспыхнувшая от смущения, была в эти минуты так обворожительна, что мне снова вспомнились – на этот раз уже точнее – стихи, что я сочинил когда то. Каждая строфа кончалась так: Дивлюсь только я, что цветы Не растут у тебя под ногами. Ведь ты – воплощенье весны, О птица моя золотая, Ты май, к нам слетевший из рая. Когда при выходе из студии тетушка немного от нас отстала, я шепнул Анельке на ухо: – Ты сама не знаешь, понятия не имеешь, как ты хороша! Она ничего не ответила, только, как всегда в таких случаях, опустила глаза. Но я весь день подмечал в ее обхождении со мной легкий оттенок бессознательного кокетства: так подействовали на нее слова Ангели и мои. Она чувствовала, что я от всей души восхищаюсь ею, и была мне благодарна. А я не только любовался ею. Я говорил – нет, вопил! – в душе: – К черту все договоры! Хочу любить ее без всяких запретов и ограничений. Вечером мы были в опере на вагнеровском «Летучем Голландце». Я вряд ли слышал что нибудь, вернее говоря, – я воспринимал музыку только чувственно, только через мою любовь. |
