— Друзья мои, успокойтесь. Ну что взять с убогих? Они безнадежно проиграли, пытаясь расколоть наше движение. Вот и осталась одна маленькая радость — с гнусным плакатиком по чужим митингам бегать. И не надо, защищая меня, кого-то наказывать. Меня уже давно защитило мое честное имя. Ну а по поводу того, что там написано… Что же, хлестко, но бессмысленно. Сексуальное меньшинство состоит из наших сограждан. Прикажете их унижать, карать, изолировать? За что? За их психофизические отклонения? Это их дело, и никто не имеет права лезть в их монастырь со своим уставом. Я уверен, что в будущем нашем сообществе и они обретут свое место в полном равноправии со всеми. И предлагаю для них новый лозунг в противовес той бездарной нелепице, что вы сейчас видите. Итак, лозунг для сексуальных меньшинств: «Какой ты педераст, если ты не патриот!»

Толпа восторженно ревела и аплодировала.

Глава 15

Не открывая глаз, он увидел желто-оранжево-багровое пламя, рвущееся вверх и в стороны, как знамя на ветру. Края этого жаркого знамени завивались в спирали. По-прежнему, не открывая глаз, он пытался увидеть другое, но не увидел ничего, кроме этого багрового, жирно-черного костра. Ничего. Ничего.

Он застонал, открыл глаза, и белый свет резанул ему по глазам. Он полуприкрыл веки, пытаясь ресницами смягчить удар. Но ресниц не было, и он, привыкая к ослепительности мира, стараясь не смотреть в сторону окна, сквозь щель прищуренных глаз осторожно оглядывал пол и стены. Пол был дощатый, крашенный коричневой масляной краской. Недавно. Стены бледно-голубые. Рядом с его кроватью стояла облупившаяся белая тумбочка и такой же табурет. Теперь можно. Раскрыв глаза, он увидел яркий прямоугольник и белые сиротские занавески в пол-окна, делящие его прямоугольник на две половины — сверкающую и матовую. В сверкающей плавала, покачиваясь, ярко-зеленая, вибрирующая мелкими березовыми листьями ветвь. Обрадовавшись, что глаза уже не болят, он еще раз осмотрел крошечную свою комнату.

Больница. Он в больнице. Как? Когда? Почему?

Он снова закрыл глаза, пытаясь вспомнить все. Или хотя бы что-нибудь. Но на темном экране плотно сведенных век вновь возникло пламя, адское пламя и более ничего. Он закричал. Не закричал даже — застонал, заревел, зарычал, зарыдал. Опомнившись, заставил себя замолчать.

Но уже прибежала на крик молоденькая толстушка в белом халате. Толстушка склонилась над ним:

— Больной, вам плохо?

Он не понимал, хорошо ему или плохо, но на всякий случай ответил:

— Нет.

— Тогда можете подождать минуточку, да? — угодливо спросила она и, не дожидаясь ответа, выбежала в коридор, не закрыв дверь. Из коридора ворвался слабый дух щей. Не стук каблуков — шлепанье тапочек. И далекий голос толстушки, сообщивший кому-то:

— Он очнулся, Юрий Серафимович! Я же говорила, что он сегодня очнется, вот он и очнулся!

Теперь каблуки. Твердые, решительные, мужские.

Юрий Серафимович был тридцатилетним спортивным и, судя по не дежурной, а естественной улыбке, жизнерадостным человеком. Белый халат еле слышно потрескивал, когда он присаживался на табурет рядом с кроватью. От халата исходил приятный запах чистоты и крахмала.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Юрий Серафимович.

— Не знаю, — честно признался он.

— Еще не знаете, — уточнил Юрий Серафимович, теплыми пальцами посчитал пульс лежавшего в кровати и спросил застенчиво: — Кто вы?

— Кто я? — Он как бы повторил вопрос.

— Да, да, — подтвердил свой вопрос Юрий Серафимович, — кто вы?

— Кто я? — задал встречный вопрос он.