— Дунька, воды, — скомандовала подьячиха.

Девка скоренько притащила из сенок ковшик воды с ледком. Васенька попил, поставил ковш. И, словно от воды выпитой, явились слёзы на глазах.

   — Пропал я, маменька, пропал.

   — Христос с тобой. Что так-то? Ты ж сказал, взяли.

   — Взяли. В волонтёры, маменька, взяли.

   — В каки таки волонтёры? Что ты городишь? Ты ж в писчики поступать пошёл.

   — Вот то-то, — всхлипнул Васенька. — Пошёл в писчики, угодил в волонтёры.

   — А что ж отец-то?

   — А что отец?

   — Ну как же, он же с дьяком договорился.

   — А что тот дьяк? Государь явился, он вместе со всеми носом в пол пал.

   — Какой государь?

   — Какой, какой. У нас один он, Пётр Лексеич. Царь.

   — Ты расскажи хоть толком, сынок, — попросила Евменовна, тёплой ладонью отерев слезинку со щеки у сына. — Как было-то?

   — Ну как? Пришли. Дьяк посадил писать меня, проверить, годен ли по письму я. Пишу я, он за спиной стоит. «Изрядно, — хвалит, — изрядно». А тут на вот те, царь на пороге. Все пали перед ним, а я замешкался, из-за стола вылезая. А он-то в два шага — и уж возле стоит. «Ты написал?» — спрашивает, лист беря. Я, отвечаю. «Значит, грамотен?» Грамотен, говорю, государь, вот пришёл место в приказе просить. «Место в приказе?» — переспрашивает. А тут дьяк с колен поднялся, говорит, вот, мол, государь, к себе берём парня. А царь и скажи: «Вас тут, чернильных душ, и так густо, а я парня в волонтёры забираю». Повернулся к сопровождающему кому-то: «Плещеев, запиши его в свою десятку». И пошёл к главе приказа, к Нарышкину. Плещеев записал меня и велел к двадцать третьему февраля на Красной площади быть, оттель, сказал, за рубеж побежим.

   — Но ты б сказал, мол, жениться собираешься, уж и невеста, мол, есть.

   — Сказал я.

   — А он?

   — А он засмеялся, говорит: «Женитьба — не гоньба, поспеешь».

Вот тебе и нарадовалась подьячиха.

   — Это всё ты, дура стоеросовая, — напустилась на Дуньку. — Ты сглазила.

   — Я? — дивилась девка.

   — Ты молотила: «Сынка в приказ берут». Вот и накаркала. Бедный мой дитятко, — причитала Евменовна, приклоняя к себе голову сына. — Да за что нам напасть этакая? За каки таки грехи?

Дуньку за язык дёрнуло:

   — А може, в волонтирах-то лепш, чем в писчиках.

   — Замолчи, дура, — рявкнула подьячиха и опять завыла ровно по покойнику: — Да кабы знать нам беду эту, да рази б пошли мы в приказ этот проклятущий.

Вытьём своим травила Евменовна не только себя, а и сына своего разнесчастного. Вася тоже слезами заливался, правда, не выл, лишь соплями швыркал. Жизнь-то у него рушилась, ему уж и невесту присмотрели у Бухвостовых, сказывали, девка кровь с молоком, рассчитывали, как Васятко устроится в приказе да станет деньгу получать, так и женить можно. А вот как обернулось. В волонтёры какие-то записали, за тридевять земель гонят. Было б за что, а то ведь ни сном ни духом — и нате вам.

К вечеру побитым псом явился из приказа домой сам Евстигней. Был невесел, хотя и в подпитии, наверное, кому-то челобитную писал, заработал на кружку.