— И это царь, — с презреньем молвил Соковнин.

   — Вот именно, — поддакнул Пушкин. — Токо имя царское бесчестит.

   — Вот и хорошо, — сказал Цыклер. — Его там в суматохе и порежем.

   — Можно и багром по башке-те оглушить, — посоветовал Филиппов. — Как бы нечаянно. Кто там разберёт.

   — Можно и багром, — согласился Цыклер. — Лишь бы убрать.

   — А кого возведём-то опосля? — спросил Пушкин. — Опять Софью?

   — Возведём царевича Алексея, — сказал Соковнин. — Он ещё мал, так Софью при нём можно правительницей опять провозгласить.

   — Там решим, кого возвесть, — молвил Цыклер, с неудовлетворением покосившись на Алексея Прокопиевича.

«Вот и сговаривайся с такими, — думал Иван Елисеевич. — Небось когда уговаривал, венцом царским манил, тебя, мол, Иван, в цари выберем. А когда до дела дошло — Алексея, этого сопляка, вспомнил. Ну да ладно, там ещё поглядим».

Где-то на крыльце возня послышалась, кто-то стукал сапогами, снег околачивал.

   — Кто там? — насторожился Цыклер.

   — То, наверно, мои молодцы, — сказал Рожин. — Я им велел сюда подойтить. Отсюда и пойдём.

   — A-а, ну то другое дело.

За дверью послышались шаги, топот ног, дверь распахнулась, и через порог, пригнувшись под верхней косячиной, шагнул царь. Выпрямился, встал едва не под потолок.

   — A-а, — молвил с весёлой злостью. — Все соколы тут-ка. Здравствуйте вам. Кого когтить сбираетесь?

Все за столом застыли в жутком оцепенении. А Пётр, не оборачиваясь, кинул через плечо:

   — Всех повязать и в Преображенский приказ к Ромодановскому.

И из-за спины его один за одним являлись под стать ему рослые преображенцы с верёвками. Сноровисто вязали опешивших, онемевших враз заговорщиков.

2

Розыск

Выезд Великого посольства, назначенный на 23 февраля 1697 года, сорвался. Великой крамолой опять запахло в Москве, кровью. Не удалось князю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому в эту ночь и часа соснуть. Привезли к нему в застенок тёпленьких, ещё не опомнившихся от случившегося. И сам царь спустился туда, сел к столу, освещённому шандалом трёхсвечным, покосился на подьячего, точившего перо для записи показаний. Подьячий, поднятый с постели среди ночи, ещё не мог от сна отряхнуться, зевнуть сладко хотел, уж и рот раззявливать начал, да вовремя царский взгляд на себе поймал, мигом хлебало захлопнул, аж челюсти клацнули. И тут же перо умакнул в чернила, над листом завис: мы готовы-с!

   — С кого начнём, Пётр Алексеевич? — спросил Ромодановский.

   — С того, кто послабее. Сам решай.

Фёдор Юрьевич, прищурившись, обвёл тяжёлым взглядом заговорщиков, прикидывая в уме, кто быстрее заговорит. Ну Цыклер — ясно, бугай здоровый, на первом висе ещё и смолчит, удержится. Стрельцы-пятидесятники тоже не слабачки. Может, с Соковнина начать? Да вроде невместно, как-никак, царю хоть и десятая вода на киселе, но родня, да ещё, поди, упрям, как сестрицы его. Да и стар уж, ещё помрёт с кнута. Подвешивать его, пожалуй, не стоит. Вот Пушкин — зятёк соковнинский, этот подойдёт для начала.

   — Готовьте стольника Фёдора Матвеевича, — приказал подручным. — Остальных уведите пока.

С Пушкина стали снимать кафтан, срывать сорочки, у него тряслись губы.