— Ненормальный. Чего тянул?

Последовала неделя чистого блаженства, которого он никогда не испытывал раньше и больше не испытал до сих пор. Они удирали по ночам из дома, влезали друг к другу в окна, засиживались допоздна и совсем не спали. За день до выпускного бала он позвонил, она не ответила. Пришел домой, вышел ее отец и велел убираться:

— Она не желает с тобой разговаривать.

Последующие звонки и визиты заканчивались с тем же самым результатом. Летом они не виделись, а когда пришла осень, оба сбежали, но в разные стороны. До сих пор непонятно, то ли он ее испугал, то ли — в самых мрачных догадках — дело гораздо хуже.

О том она не знала. Не могла знать.

Но в глубине души все-таки остаются сомнения.

Скотт принял душ в нижней ванной, откинул заплесневевшую виниловую занавеску, вгляделся сквозь пар в запотевшее зеркало, как бы ожидая встретить ответный взгляд. В детстве они с Оуэном пугали друг друга рассказами о Кровавой Мэри, которая появляется в зеркале, если встать перед ним и тринадцать раз нараспев повторить ее имя.

Когда он побрился и оделся, уже почти совсем стемнело. Порывы ветра гнали палые листья размером с гигантские руки по огромному пустому двору, отделявшему дом от леса, в воздухе чувствовался запах снега. Скотт впервые за день вышел из дома, и перемена погоды ошеломила жителя северо-западного тихоокеанского побережья, гораздо больше привыкшего к дождю и туману. «Зима, — понял он в безрассудной панике. — А я не готов. Меня здесь вообще не должно было быть».

Рассеянно вспомнил про таблетки — надо переписать рецепт в аптеке. Вспомнил о внезапных провалах в памяти, о которых необходимо рассказать врачу в Сиэтле.

По дороге к городу восхищался иллюзией колоссального расстояния между домом и цивилизацией. Разумеется, это только иллюзия, небольшое чудо субъективного восприятия. Казалось, будто он едет до города дольше прежнего, не встречая ни одной машины на мокрой пустой дороге, которая телескопически разворачивалась перед ним и растягивалась, как детское восприятие времени. В двух милях к востоку от центра города доехал по другой грунтовой дороге до перекрестка, где под ярким фонарем стояла убогая лавка древностей с деревянной табличкой. Остановил машину, поднялся по ступенькам, постучал в дверь, увидел с другой стороны Соню с неловкой улыбкой, вспомнил, как она выглядела восемнадцать лет назад. Почти полжизни назад.

— Привет, — сказала она.

— Привет. — Скотт обратил внимание на тоненькие морщинки на лбу. — Все в порядке?

— Конечно. Рада тебя видеть. Входи.

Как всегда, пришлось лавировать в заводях и отмелях лавки Эрла Грэма, чтобы попасть в дом. Соня вела его между длинными прилавками, заваленными товарами с бирками: старыми парковочными счетчиками и динамиками из открытых кинотеатров, кучами некомплектного воинского обмундирования, слуховыми трубками, стеклянными банками с рекламными значками избирательной кампании проигравших кандидатов, о которых он в жизни не слышал. Эрл был старым нью-йоркским коммунистом после эпохи Эйзенхауэра, печатал газету на мимеографе в однокомнатной квартирке на Малберри-стрит, где-то в шестидесятых устал от политики, переехал сюда и женился, продавал туристам всякий хлам. Кое-что несомненно лежало здесь во время последнего посещения Скотта. От близости прошлого его бросило в жар и в холод.

— Папа! — Соня сунула голову в гостиную. — Я сейчас ухожу, ладно?

Заглянув через ее плечо в комнату, Скотт разглядел скелетообразные, трясущиеся, почти неузнаваемые останки едва помнившегося мужчины с прозрачной кожей, окрашенной только светом плазменного телеэкрана.