Поэт молчал, но меня уже и то радовало, что он забыл о призвании.

– Мало этого,-- сказал я,-- вот вам письмо, надеюсь, что оно убедит вас.

– Пошла вон, пошла! У барина гости, как ты смеешь лезть к нему! -- послышался из-за ширмы голос моего Ивана.

– Не пойду, не пойду, не пойду! -- отвечал резкий старушечий голос.-- Что я, крепостная какая, что ли, вам досталась, помыкать мной; мыла, мыла белье -- да мало того, что не платят, еще и не войди!

– Замолчишь ли ты, яга!

– Не замолчу, не замолчу, не замолчу! Отдайте деньги за мытье; что вы с вашим барином-то вздумали озорничать -- видно, и он гол-соколик.

– А чтоб тебе, старая чертовка, ежа против шерсти родить! Типун бы тебе на язык. Еще смеет барина порочить. Пошла вон! -- закричал Иван и силой протолкал старуху.

Это меня развеселило. Я имею чрезвычайно счастливый характер. В каких бы обстоятельствах я ни находился, я только свистну, пройдусь по комнате, закурю трубку, буде таковая есть, а не то просто плюну -- и всё как рукой снимет. Так случилось и нынче; несмотря на мой тощий желудок, мне вдруг сделалось чрезвычайно весело.

– Милостивый государь! -- закричал я.-- Что там за шум происходит?

– Да вот, сударь, прачка пристала: подай да подай долгу, а и следует только два двугривенных; стану я из-за этакой мелочи беспокоить барина, да еще при чужих людях, оборони меня бог! -- Последние две фразы прибавил

Иван затем, что мой гость вслушивался в его слова.

– Ну что, Иван Иванович, убедились теперь, что я говорю правду? Прочли письмо?

– Но, может, сие было писано на случай смерти от других обстоятельств.

– Что вы? Прочтите хорошенько; там просто сказано: на днях я должен умереть с голоду; когда меня не станет, завещаю тому, кто примет труд меня погребсти, надписать на моей могиле…

– Точно, точно; сказано.

– Что ж вы?

Иван Иванович молчал. Двукратное противоречие Ивана собственным моим уверениям подействовало на ум поэта сильней письма. С грустию в сердце увидел я почти разрушившуюся надежду свою спасти хоть одну жертву от хищных когтей чудовища, именуемого литературою; вдруг, в то самое время как поэт, снова увлеченный своим вдохновением, декламировал мне послание свое "К жестоко-душной", которое начиналось так:

В сфере высших проявлений

Проявляется она:

То как будто чудный гений,

То как будто сатана…--

дверь с шумом отворилась и грубый, решительный голос спросил: здесь ли живет господин П.?

– Здесь, здесь, батюшка, я уж знаю; я походил довольно за долгом к их милости,-- подхватил другой голос.

– Да и я сейчас была, прогнали, просто прогнали! По миру пустить хотят, защитите, батюшка,-- послышался визгливый голос женщины, недавно прогнанной Иваном.

Между тем человек в темно-зеленом вицмундире с красным воротником вошел в мою комнату и с величественною важностью начал обозревать ее.

– Что вам угодно, милостивый государь? -- спросил я.

– На вас есть просьбица, дельце казусное. Вы то есть не платите крестьянину Григорию Герасимову, содержателю здешней мелочной лавочки, денег за продукты, у него забранные.

– Но могу ли я заплатить, когда сам их не имею?

– Нам невозможно входить в разбирательство таких мелочей. Довольно, что жалоба имеет законное основание, В потому я бы попросил вас выплатить без отлагательства.

– Но этот бездельник слишком важничает, вишь, велика персона: пятидесяти рублей подождать не может.

– Ждал, необлыжно говорю: ждал долго! -- вскричал оскорбленный лавочник, высунувшись из-за ширмы.