— Пожалуй, — соглашаюсь я. Да, папа говорит с точки зрения здравого смысла, но мой собственный здравый смысл, похоже, все еще шныряет где-то под палубой.

Мама грустно качает головой и кусает губы:

— Только подумаю об этом бедном мальчике…

«Так не думай», — хочется мне сказать, но я молчу.

— Говорят, его мама планирует подать на больницу в суд.

— Его мама? Да он из-за нее это и сделал! — взрываюсь я. — Это больница должна ее засудить!

Родители не знают всех обстоятельств и ничего на это не отвечают.

— Что ж, — продолжает папа, — так или иначе, головы покатятся, попомни мое слово. Кто-то должен за это ответить.

Мама переводит разговор на танцевальное представление Маккензи, и мы коротаем остаток времени за менее мрачными разговорами.

Хэла нашел не я, а парень с черепами. Но я видел краем глаза, как выглядела ванная, когда его в спешке оттуда вывозили. Как будто там расчленили слона.

А теперь все вернулось на круги своя. Персонал натянул радушные улыбки и отказывается об этом говорить. Пациентов нельзя расстраивать. Лучше сделать вид, что ничего не случилось. Что Хэла никогда и не было.

Только у Карлайла достает человечности обсудить это в группе:

— Хорошо, что это случилось в больнице, — говорит он. — Его сразу отправили в реанимацию.

— Хэл умер? — спрашивает Скай.

— Он потерял много крови, — отвечает терапевт. — Лежит в реанимации.

— Вы хоть скажете нам, если он умрет? — интересуюсь я.

Карлайл отвечает не сразу:

— Это не в моей компетенции, — произносит он наконец.

Тут Алекса потирает шею и принимается сравнивать судьбу Хэла с собственной попыткой самоубийства. Вечно она переводит все на себя.

142. А ты когда-нибудь?.

Родители спрашивают, хотел ли я когда-нибудь покончить с собой. Спрашивают врачи и бесконечные анкеты для страхового фонда. Скажем так, я, конечно, не раз праздно размышлял на эту тему, особенно когда депрессия заедала. Но мог ли я когда-нибудь в самом деле шагнуть за грань? Не думаю. Даже если такие мысли одолевают — у меня, в конце концов, есть сестра. Маккензи страдала бы всю жизнь, если бы у нее был брат-самоубийца. Да, в моем нынешнем состоянии я могу сильно отравлять ей существование, но это меньшее из двух зол. Лучше жить с ненормальным братом, чем с воспоминаниями о брате, который был ненормальным.

Я все еще не понимаю, трусость это или отвага — наложить на себя руки. Не могу решить, себялюбие это или самоотверженность. Значит ли это раз и навсегда отпустить себя, или, наоборот, раз в жизни собой распорядиться? Говорят, каждая неудачная попытка суицида — это крик о помощи. Думаю, это правда, если преуспеть и не планировалось. По-моему, почти все такие неудачные самоубийства не очень-то искренни. Потому что, между нами, если человеку так уж хочется отбросить коньки, у него целая куча надежных способов.

Но если ты готов оказаться на волосок от смерти, просто чтобы позвать на помощь, — значит, что-то идет не так. Или ты не пробовал по-настоящему громко крикнуть, или вокруг тебя все слепы, глухи и тупы. Тогда, выходит, это не просто зов на помощь, но мольба: примите меня всерьез! Вопль: «Мне так больно, что мир должен раз в жизни притормозить ради меня!»

Вопрос в том, что дальше. Ну, остановится мир, взглянет, как ты лежишь, весь в бинтах или под капельницей, и скажет: «Хорошо, я тебя слушаю». Большинство не знает, что делать, когда добьешься своего. Так что цель явно не оправдывает средства.