– Пьюрити, послушай меня. Я знаю, я трудный человек, но ты должна мне поверить: если ты поедешь в Южную Америку и сделаешь это, ты меня убьешь.

– Почему? Многие в моем возрасте путешествуют. И ты ведь знаешь, что я вернусь. Знаешь, как я тебя люблю.

Мать покачала головой.

– Это мой худший кошмар. А теперь еще Андреас Вольф. Это кошмар, кошмар.

– Что ты знаешь об Андреасе?

– Знаю, что он нехороший человек.

– Откуда? Откуда ты можешь это знать? Я полдня провела в интернете, читала, что о нем пишут. Только хорошее! Я получила от него электронные письма! Могу показать.

– О господи… – качала головой мать.

– Ну что? Что – о господи?

– Ты задумывалась, зачем такому человеку могло понадобиться писать тебе?

– У них есть оплачиваемая практика. Нужно пройти тест, и я его прошла. Они делают поразительные дела, и они действительно зовут меня. Он посылает мне личные письма, хотя он невероятно занят и знаменит.

– Тебе, может быть, пишет какой-нибудь помощник. Ведь так всегда с электронными письмами: как узнать, кто тебе на самом деле написал?

– Нет, это точно он.

– Но ты задумайся, Пьюрити. Зачем ты им нужна?

– Ты же сама все двадцать три года мне твердишь, какая я замечательная.

– Чего хочет аморальный мужчина, когда зазывает в Южную Америку красивую молодую женщину?

– Мама, я не красивая. Но и не дура. Я все проверила и только потом ему написала.

– Котенок, тут, в Калифорнии, полным-полно людей, которые тоже будут тебе рады. Хороших людей. Добрых.

– Что ж, должна сказать, мне такие не попадались.

Мать взяла Пип за обе руки и всмотрелась в ее лицо.

– С тобой что-нибудь случилось? Расскажи мне, что с тобой случилось.

Вдруг руки матери показались Пип когтистыми лапами, сама мать – чужой женщиной. Пип вырвала у нее ладони.

– Ничего со мной не случилось!

– Сердце мое, мне ты можешь рассказать.

– Вот тебе как раз я ничего рассказывать не хочу. Ты-то сама – что мне рассказываешь?

– Все рассказываю.

– Все, кроме важного.

Мать откинулась на спинку стула и опять уставилась в пустое окно.

– Да, это так, – признала она. – Не рассказываю. У меня есть на это причины – но ты не ошибаешься.

– Так оставь меня в покое. У тебя нет на меня никаких прав.

– У меня есть право любить тебя больше всего на свете!

– Нет! – закричала Пип. – Нет у тебя такого права! Нет! Нет!

Республика дурного вкуса

Церковь на Зигфельдштрассе была открыта для всех пасынков Республики, смущавших ее покой, а Андреас Вольф смущал ее покой так сильно, что прямо там, в подвале пасторского дома, и поселился; но, в отличие от других – от подлинно верующих христиан, от “друзей Земли”, от отщепенцев, рассуждавших о правах человека или не желавших участвовать в Третьей мировой, – свой собственный душевный покой он смущал не меньше.

Для Андреаса самым тоталитарным в Республике была ее смехотворность. Да, при попытке побега через границу людей несмешно расстреливали, но ему это представлялось скорее неким диковинным геометрическим феноменом, разрывом между плоской двумерностью Востока и объемной трехмерностью Запада, который надо было принимать во внимание, чтобы математика не вышла тебе боком. Если же не приближаться к границе, худшее, что с тобой могло произойти, это слежка, арест, допросы, тюремный срок и испоганенная жизнь. При всех неудобствах, какие это доставляло человеку, смягчающим началом служила глупость всей большой машины – нелепый язык со ссылками на “классового врага” и “контрреволюционные элементы”, абсурдная приверженность юридическому протоколу.