|
Она по-прежнему была интересна, за ужином она дразнила его своей занимательностью, как ломтиком роскошного плода, но он потерял к этой роскоши аппетит. Он пребывал в бескрайней пролетарской пустыне времени и скуки и потому не видел ничего дурного или “излишнего” в том, чтобы посвящать немалую часть дня сотворению красоты собственными руками, превращению пустой бумаги в женские лица, обязанные ему самим своим существованием и способные превратить его маленького червячка в нечто большое и крепкое. Он до того перестал стыдиться своего рисования, что взял моду работать над этими личиками прямо на диване в гостиной, порой дотрагиваясь до ширинки ради умеренной стимуляции, а то и вовсе забывая о стимуляции – настолько он погружался в свое искусство.
– Кто это? – спросила однажды мать, заглянув ему через плечо. Ее тон был игрив. – Никто, – ответил он. – Просто лицо. – Но это ведь чье-то лицо? Твоя одноклассница? – Нет. – Видно, что у тебя набита рука. Ты именно этим занимаешься, когда сидишь у себя закрывшись? – Да. – Есть у тебя еще рисунки, на которые мне можно посмотреть? – Нет. – У тебя настоящий талант. Можно мне все-таки взглянуть на другие рисунки? – Я их выбрасываю, когда заканчиваю. – У тебя нет других? – Угадала. Мать нахмурилась. – Ты делаешь это назло мне? – Честно говоря, мысль о тебе никогда меня не посещает. Вот посещала бы – тогда тебе стоило бы обеспокоиться. – Я могу тебя защитить, – сказала она, – но для этого ты должен поговорить со мной откровенно. – Я не хочу с тобой разговаривать. – Возбуждаться от картинок – это нормально в твоем возрасте. Все это здоровые потребности для твоего возраста. Я только хочу знать, чье это лицо. – Мама, это придуманное лицо. – Но рисунок такой выразительный. Он выглядит так, словно тебе очень хорошо известно, кто это. Ничего не говоря, он сунул рисунок в папку и ушел в свою комнату. Когда он снова открыл папку, лицо показалось ему отвратительным. Мерзость, мерзость! Он разорвал лист. Мать постучалась и открыла дверь. – Почему ты прыгнул с моста? – спросила она. – Я же говорил тебе. На спор. – Ты хотел причинить себе вред? Ты должен сказать мне правду! Если ты поступишь так же, как поступил со мной мой отец, для меня это будет концом всего. – Я уже говорил: мы поспорили с Йоахимом. – Ты слишком умен, чтобы на спор выкинуть такую глупость. – Хорошо. Я нарочно сломал ногу, чтобы больше времени оставалось на мастурбацию. – Не смешно. – Пожалуйста, уйди, чтобы я мог заняться мастурбацией. – Слова сами слетели с губ, но что-то словно высвободилось в Андреасе от удара, когда он их услышал. Он вскочил и подошел к матери; дрожа, ухмыляясь, повторил: – Пожалуйста, уйди, чтобы я мог заняться мастурбацией. Пожалуйста, уйди, чтобы я мог… – Прекрати! – Я не похож на твоего отца. Я на тебя похож. Но я хотя бы уединяюсь. Никому не причиняю вреда, кроме себя. Она побледнела. Один – ноль. – Понятия не имею, о чем ты. – Ну да, разумеется. Это ведь я – сумасшедший. Не отличу сокола от цапли. – Последние слова он произнес по-английски. – Хватит разыгрывать Гамлета! – A little more than kin, a little less than kind[24]. – У тебя какая-то совершенно ложная мысль в голове, – сказала она. – Ты ее взял из книги, и меня бесят эти твои намеки. Начинаю думать, что прав был твой отец: зря я так рано позволяла тебе все это читать. Я все еще могу тебя защитить, но ты должен мне признаться. |
