|
Мальчики выглядели робкими, запуганными и лишёнными бьющей через край энергии, столь характерной для подростков. Нас, римлян, попросили сесть по левую сторону: Максимина – поближе к Аттиле, а меня – рядом с послом, чтобы, если понадобится, вести записи. Вслед за нами свои места заняли гунны. Каждый из них представился нам, говоря по гуннски. Среди них, конечно, находились Эдеко, Онегез и Скилла, но было много и других вождей. Так много, что я не сумел всех запомнить. Назову лишь отдельные имена: Октар, Балан, Эскам, Тотила, Брик, Агус и Стурак. Они вкратце перечислили свои подвиги в сражениях, перед тем как сесть, и большинство этих подвигов было связано с разгромом римских армий, убийством наших солдат и грабежом римских городов. За их спинами я увидел немало знамён из конских волос с обозначенными на них странными названиями вроде Акатири, Соросги, Ангискири, Барселти, Кадисени, Сабирси, Баундури, Садагарии, Зазаи и Албани. Я произношу их на свой лад, потому что у гуннов, разумеется, не было письменного языка, а их наречие искажало латинские и греческие слова.
Расторопные слуги носили железные ошейники, как у охотничьих собак, а руки у них были крепкими и массивными, словно балки на крышах. Они подали на стол золотые и серебряные блюда, доверху наполненные дичью, олениной, мясом кабана, бараниной, говядиной, фруктами, кореньями, запеканками и тушёными овощами. Женщины угощали нас вином и кумысом. Я ещё никогда не видел таких красавиц: они были даже прекраснее девушек – участниц константинопольских фестивалей. Как померкла бы моя надменная Оливия, окажись она в этом цветнике! Все они были рабынями, привезёнными в Хунугури из их родных краёв – от Персии до Фризии . Одни – с кожей тёмной, как красное дерево, другие – со светящейся и нежно белой, как алебастр; с волосами разнообразнейших оттенков – бледного полотна, пшеничных колосьев, янтаря, тёмно коричневой норки и чёрного обсидиана , и глазами, отливавшими то сапфиром, то изумрудом, то каштаном, то опалом, то чёрным деревом. Гунны не придавали особого значения женскому изяществу, но нас, римлян, – кроме Максимина – просто заворожил этот хоровод пленниц, и я вспомнил женщин в доме Аники. Признаюсь, я надеялся, что мне и сейчас предложат одну из рабынь – «в знак гостеприимства». А если это случится, смогу ли я ненадолго ускользнуть от старого сенатора и воспользоваться шансом? Больше всего на свете я хотел отдохнуть от постоянного мужского общества и чувствовал, что моя плоть вот вот готова взорваться. Дружеское предупреждение Скиллы оказалось верным. В одной из пленниц я узнал черноволосую девушку, стоявшую у ворот. Её редкую красоту подчёркивал умный взгляд, полный огня и страсти. Она появилась в зале в лёгких туфельках и как будто плыла, а не шла. Я мог поклясться, что девушка обернулась и украдкой посмотрела на меня, пока я следил за ней, не отводя глаз. – Ты ведь говорил, Ионас, что не хотел бы потерять голову, попав к гуннам. Но, боюсь, ты просто сломаешь шею, если будешь так вытягивать её, наблюдая за этой служанкой, – сказал мне по латыни Максимин, с дружелюбной бесстрастностью глядевший на сидевшего напротив гунна. Я уткнулся в тарелку. – Не думаю, что я вёл себя как то необычно. – Не сомневайся, Аттила видит всё, что мы делаем. Каган снова был одет проще любого из гостей. Никаких королевских регалий и никаких украшений. На нём не было даже короны. И если его полководцы не могли обойтись на пиру без золотых блюд, захваченных у побеждённых, то Аттила ел из деревянной чаши и пил из деревянного кубка, не произнося ни единого слова. Он отказался от алкоголя и довольствовался обычной водой, не взял ни ломтя хлеба и даже не прикоснулся к сладостям. Король рассматривал сидящих за столом тёмными, глубоко посаженными, проницательными глазами, точно он был зрителем необычного спектакля. В тени у подножия кровати неподвижно, как колонна, стояла женщина. |
