Когда он вышел из квартиры, Элейн оставалась лежать на полу в гостиной в луже крови, которая впитывалась белым ковриком. Мотли был абсолютно уверен, что она мертва. Однако жизнь еще теплилась в Элейн; но с каждой следующей каплей крови жизненные силы покидали ее, и она обязательно бы умерла — умерла, если бы не охранник.

Он был бразильцем — высоким и широкоплечим, с копной густых блестящих волос и брюшком, выпиравшим из тесного форменного мундира; звали его Эмилио Лопес. Смутное подозрение шевельнулось у него в душе еще тогда, когда он указал Мотли на лифт. В конце концов через некоторое время он взял трубку интеркома и позвонил наверх, чтобы проверить, все ли в порядке.

Лопес звонил несколько раз, но ответа не было. Возможно, настойчивые звонки нарушили планы Мотли и заставили его убраться раньше, чем он планировал. Около семи он выскользнул наружу, быстрым шагом прошел мимо охранника, и в этот момент Лопес снова почувствовал беспокойство. Он опять позвонил наверх — ответа не последовало. Он вспомнил портрет человека, которого категорически запрещалось пускать к мисс Марделл, и внезапно подумал, что посетитель в полицейском мундире — именно он. Чем дольше он думал об этом, тем больше крепли его подозрения.

Он оставил свой пост и бросился наверх, стал звонить и стучать в дверь изо всех сил. Мотли захлопнул ее перед уходом, однако она закрылась только на обычный замок.

Охранник побежал вниз и стал лихорадочно разыскивать запасной ключ, но безуспешно; оставалось одно — звонить в полицию. Но что-то заставило Лопеса вместо этого опять броситься наверх и сделать то, на что не решился бы ни один из двух десятков других охранников.

Встав напротив двери, он изо всех сил ударил по ней ногой, затем еще раз; его ноги были очень сильны, поскольку им приходилось выдерживать столь грузное тело, к тому же в детстве Лопес увлекался футболом. Дверь распахнулась, и охранник сразу увидел Элейн, лежавшую на кроваво-красном коврике. Эмилио Лопес перекрестился, схватил трубку телефона и набрал номер 911. Он прекрасно понимал, что уже поздно, но тем не менее сделал это.

Возможно, я ошибся в некоторых незначительных деталях; о многом я ничего не знаю, да и никогда не узнаю, и тем не менее полагаю, что все произошло примерно так, как я описал. В одном я уверен: все произошло именно так, как и должно было произойти. С этим мог бы поспорить Эндрю Эчвэрри, могла бы поспорить Элейн, но достаточно пролистать Марка Аврелия, чтобы убедиться в правоте моих слов. Возьмите его в руки, и Марк Аврелий все объяснит вам.

Такси остановилось прямо у приемного покоя, и сидевшая за столиком регистратора женщина сообщила мне, что Элейн Марделл из операционной только что переведена в отделение интенсивной терапии. Она показала мне, как пройти туда.

В реанимации дежурная сообщила мне, что вход к пострадавшим разрешен только ближайшим родственникам; я объяснил, что у пациентки Марделл семьи нет и, вероятно, я самый близкий ей человек, ее друг. Она поинтересовалась, насколько близкими друзьями были мы с ней. «Очень, очень близкими», — ответил я. Она записала мою фамилию и провела в комнату ожидания.

В ней курили или листали журналы несколько человек, коротая время в ожидании сообщения о смерти своих близких. Я взял в руки «Спорт иллюстрэйтед», но все плыло у меня перед глазами — я не смог прочитать ни одного слова и лишь машинально перелистывал страницу за страницей.

Через какое-то время в комнату вошел врач, внимательно посмотрел на нас и произнес мою фамилию. Я молча поднялся, и он жестом пригласил меня выйти с ним в коридор. Лицо его казалось очень молодым, но волосы были уже изрядно тронуты сединой.

— Ну и досталось ей!.. — произнес он. — Даже не знаю, что и сказать.

— Она будет жить?

— Ее оперировали почти четыре часа; она потеряла очень много крови, и, кроме того, у нее множество внутренних кровотечений.