Дѣлать нечего, пришлось отойти въ уголъ. Въ это время изъ канцеляріи стали доноситься спорящіе голоса, вѣрнѣе, одинъ голосъ, трубный, звучалъ недовольно и повелительно, а другой звенѣлъ виноватой скрипящей фистулой. Первый принадлежалъ, должно быть, "совѣтнику", начальнику канцеляріи, второй же — секретарю.

— Здорово его отчитываетъ! — замѣтилъ сторожу швейцаръ, выразительно поводя бровью.

— Допекаетъ! — усмѣхнулся тотъ въ отвѣтъ. — Вѣрно, опять что проворонилъ.

— Не безъ того. Съ нашимъ братомъ изъ себя какой вѣдь куражный, а передъ начальствомъ и оправить себя не умѣетъ.

Дверь канцеляріи растворилась. Первымъ показался опять старичекъ-академикъ. Провожавшій его до порога "совѣтникъ", сухопарый и строгаго вида мужчина, покровительственно успокоилъ его на прощанье: "Wird Ailes geschеhеn, Geehrtester" ("Bce будетъ сдѣлано, почтеннѣйшій"), и повернулъ назадъ.

Въ тотъ же мигъ проскользнуло въ прихожую третье лицо, судя по потертому форменному кафтану съ мѣдными пуговицами — секретарь, чтобы выхватить изъ рукъ швейцара плащъ академика и собственноручно возложить его послѣднему на плечи.

— Не поставьте въ вину, ваше превосходительство, что нѣкая яко бы конфузія учинилась, — лебезилъ онъ: — вышерѣченное дѣло по регламенту собственно мнѣ не принадлежительно; но отъ сего часа я приложу усиленное стараніе…

— Schon gut, schon gut, Неrr Confusionsrat! — прервалъ его извинительную рѣчь академикъ и, поднявъ на него глаза, спросилъ съ тонкой улыбкой: — Вы, вѣрно, живете теперь опять не въ Петербургѣ y насъ, а на Олимпѣ?

— Именно-съ, на Олимпѣ y батюшки моего — Аполлона и сестрицъ моихъ — музъ, хе-хе-хе! Компаную пѣснопѣніе на предстоящее священное бракосочетаніе ея высочества принцессы Анны.

— Ja, ja, lieber Freund, das sieht man wohl. (Да, да, любезный другъ, оно и видно).

При этомъ руки старика протянулись за подаваемыми ему сторожемъ шляпой и палкой. Но сынъ Аполлона съ такою стремительностью завладѣлъ опять тою и другою, что самъ чуть не споткнулся на палку, а шляпу уронилъ на полъ.

— Richtig! (Вѣрно!) — сказалъ академикъ, наклоняясь за шляпой. — Есть поговорка: "Eile mit Weile". Какъ сіе будетъ по-русски? "Тише ѣдешь…"

— "Дальше будешь", — досказалъ швейцаръ. — Правильно-съ, ваше превосходительство. Поспѣшишь — людей насмѣшишь. Счастливо оставаться.

— Проклятая нѣмчура!.. — проворчалъ Тредіаковскій вслѣдъ уходящему, отирая не первой свѣжести платкомъ выступившій y него на лбу потъ; затѣмъ счелъ нужнымъ сдѣлать внушеніе швейцару: — ты-то, любезный, чего суешься, гдѣ тебя не спрашиваютъ?

— А ваше благородіе кто просилъ исполнять швейцарскую службу? — огрызнулся тотъ.

— Церберъ, какъ есть треглавый Церберъ! А тебѣ тутъ что нужно? — еще грубѣе напустился Тредіаковскій на замѣченнаго имъ только теперь молодого ливрейнаго лакея, который былъ, очевидно, свидѣтелемъ его двойного афронта.

— Я съ письмомъ къ вашему благородію, — отвѣчалъ, выступая впередъ, Самсоновъ и подалъ ему письмо.

Сорвавъ конвертъ, Василій Кирилловичъ сталъ читать. Почеркъ писавшаго былъ, должно быть, не очень-то разборчивъ, потому что читающій процѣдилъ сквозь зубы:

— Эко нацарапано!

Пока онъ разбиралъ «нацарапанное», Самсоновъ имѣлъ достаточно времени разглядѣть его самого. Тредіаковскому было тогда 36 лѣтъ; но по лунообразному облику его лица съ двойнымъ подбородкомъ и порядочному уже брюшку ему смѣло можно было дать всѣ 40. Бритва, повидимому, нѣсколько дней уже не касалась его щекъ; волосатая бородавка на лѣвой щекѣ еще менѣе служила къ его украшенію.