Поначалу Александру казалось, что психиатрическая больница со всеми ее глупыми правилами, режимом и занятиями во многом похожа на интернат, но уже через пару дней стало понятно, сколь сильно различаются эти учреждения. В интернате дети находились в положении подчиненных на работе, а к правилам относились как к чему-то, что просто нужно научиться обходить. Каждый новый директор пытался закрутить все гайки до предела, но в какой-то момент понимал, что любая школа, в которой соблюдаются все предписания, быстро превращается в тюрьму строгого режима, и ослаблял хватку. Пропускать занятия нельзя, но если участвуешь в самодеятельности, то можно и отпроситься. Выходить за территорию запрещено, но если тихонько и ненадолго, то ничего не стоило сбегать в магазин. В больнице же пациенты пребывали в положении не подчиненных, но животных. Попадая сюда, первым делом ты лишался права называть себя человеком. Плохо кормят, бьют, издеваются или закалывают препаратами? Да кто тебе поверит, ты же сумасшедший. Главврач наделялся абсолютной и стопроцентной властью, которую он делегировал нищему, голодному и озлобленному персоналу больницы: эти люди не в силах были что-то сделать с собственной жизнью, но в их руках оказывались сотни чужих. Речь, конечно, шла не о врачах, зачастую выгоревших и разочаровавшихся в профессии специалистах, которые большую часть времени искали возможность подзаработать, но о младшем медперсонале. У этих людей была ничтожная зарплата и безграничная власть.

– А почему котлету с гречкой нужно есть ложкой? – скривился Александр, когда впервые пришел на обед в столовую.

– Как вариант можешь не есть, накормим через трубку, хочешь? – презрительно фыркнула заплывшая жиром медсестра, следившая за порядком во время обеда.

– А повежливее нельзя? – осклабился Александр, не заметив, как другие пациенты за столами стали усиленно жевать и сосредоточенно разглядывать содержимое своих тарелок.

– Санитары! – тут же заорала женщина, не слишком скрывая, что происходящее доставляет ей удовольствие.

В следующую секунду в помещение вошло двое санитаров. Они совершенно спокойно подошли к Пичушкину, после чего один вывернул молодому человеку руки, а второй молниеносно достал шприц и играючи всадил иглу в бедро. Еще через мгновение Александр понял, что тело уже не подчиняется ему. Он чувствовал, как каждую мышцу скручивает в судороге до боли, но пошевелиться не мог. Оставалось только терпеть боль, но и она вдруг стала меркнуть и отдаляться. На ее место пришел удушливый ядовитый туман, обволакивающий и убивающий ткани мозга, клетку за клеткой.

В себя Александр пришел через пару дней, но это уже был не вполне он. Казалось, по мере того, как лекарства ослабляли хватку, в нем пропадало желание жить. Больше Пичушкин никогда не высказывал недовольства едой в столовой. В следующий раз он получил свою дозу транквилизаторов, когда попросился в душ в неположенное время: его соседа вырвало на пол, и часть полупереваренной пищи попала Александру на спортивный костюм. Он хотел отстирать все это, так как буквально физически не переносил вонь и грязь. Вместо душа ему вкололи новую порцию нейролептиков, а медсестра взяла тряпку и нарочно размазала по полу рвоту, загнав ее остатки под кровати. В третий раз к уколу прибавилась «укрутка», традиционный метод медицинских пыток, который использовали во всех психиатрических больницах годов эдак с тридцатых, если не раньше. Александру вкололи препараты, а затем спеленали в мокрые простыни и оставили лежать возле батареи. Спустя пару часов простыни высыхали, затвердевали и превращались в пыточную камеру для человека, который уже не мог выбраться из этого кокона. Каждое движение заставляло сгибы затвердевшей ткани еще больше врезаться в тело, что доставляло бесконечные муки. Дополнительный эффект обеспечивал горячий и напрочь лишенный кислорода воздух возле батареи, от которого уже через час несчастный начинал буквально выть от боли.