– Отлучение действует. Мы с тобой, Бланш, как проклятые… Тишина должна сопутствовать нам, – объяснил жених удивленной невесте. – Эта глупость прекратится, как только отец послушается Римского Папу и прогонит Агнесс, но он этого никогда не сделает.

– И Франция останется без церквей?

– Никто не знает, чем все это кончится. Святейший Папа упрям, а мой отец еще упрямее. Люди опасаются, что Господь разгневается на них обоих. Они уже обвиняют отца в том, что чума пришла в нашу страну.

– А он ее любит?

– Кого?

– Агнесс.

– Он от нее без ума. Скоро ты сама в этом убедишься.

– Как страшно… – У Бланш озноб пробежал по телу. – Остаться без покровительства Божьего.

– Никто не знает, почему отец прогнал Ингеборг и взял в жены Агнесс. Все говорят – это дьявольское наваждение.

Общая боязнь неких таинственных чар, свойственная детям, еще больше сблизила их. Бланш трепетала, представив себя брошенной ненавидящим ее мужем в затхлый, сырой монастырь, но юный Людовик был так добр, ласков… И еще много лет пройдет, прежде чем они встретятся в королевской спальне под балдахином супружеской кровати. И кто тогда будет главенствовать – женщина или мужчина? Бабушка утверждала, что женщина, и Бланш хотелось бы ей верить. К тому времени и Франция освободится от папского отлучения и вздохнет с облегчением.

Вот, наконец, они переправились через Сену и оказались на острове, названном великим Цезарем Лютенцией, то есть «грязным островком», потому что он нигде так не испачкался в топкой грязи, как здесь, на месте будущего города Парижа.

Людовик приосанился, въезжая в столицу. Он любил Париж и знал, что когда-нибудь эта старая Лютенция станет его собственностью, как и все французское королевство.

Прославленный Юлий, поразившийся двенадцать веков тому назад обилию грязи на острове посреди Сены, давно канул в Лету, а грязь еще осталась. Но Людовик все же гордился своей столицей.

– Мой отец многое сделал для украшения Парижа. За время его правления город преобразился. Веками Париж утопал в грязи, а отец очистил его. Он однажды, выглянув из окна дворца, вдруг возмутился жалким обликом столицы. И тут же принялся за благое дело.

Прежде всего он запретил крестьянам въезжать в город на телегах с живностью и овощами, если колеса у них были облеплены грязью. Крестьяне отмывали колеса и только после этого получали разрешение на въезд и торговлю. И дурные запахи неприятно действовали на отца, заставляли его кашлять и сморкаться. Он приказал смыть весь навоз и всю гниль, и рассказывают, что Сена потом на целый год почернела и провоняла вплоть до Руана.

Денег на это потребовалось очень много, но он созвал богатых горожан и сказал им, что «город на грязи», то есть Лютенция, по выражению Цезаря, плохое название для столицы французского королевства и, если они не раскошелятся, придется им перебраться в провинцию и лишиться покровительства короля. Они поняли, что отец прав, потому что в Париже уже свирепствовали холера и прочие болезни. И мух развелось множество, и тараканов, и крыс. Один купец – отец часто упоминал его фамилию, но я не запомнил, кажется Жерар де Пуасси, – сразу пожертвовал одиннадцать серебряных марок, чтобы соорудить в Париже каменные мостовые, и ты теперь можешь ими полюбоваться.

– Народ должен быть благодарен твоему отцу.

Людовик улыбнулся:

– Ты знаешь, как это бывает. Сначала горожане злились, что все на улицах перевернуто вверх дном, а потом, когда появились каменные мостовые и тротуары, тут же забыли, что недавно еще утопали в грязи, и занялись подсчетом расходов. Не жди благодарности от подданных – таков наш королевский печальный удел.