Намеднись еду: на четырех подводах народ встречу едет. "Чьи такие?" – "Генерала Голозадова, говорят, свидетелей из города везем". – "Решили ли дело-то?" – "Чего, говорят, решать: "Андрей-то Герасимов удавился!"
– Однако, брат, это штука!
– Да уж где только эта кляуза заведется – пиши пропало. У нас до Голозадова насчет этого тихо было, а поселился он – того и смотри, не под суд, так в свидетели попадешь! У всякого, сударь, свое дело есть, у него у одного нет; вот он и рассчитывает: "Я, мол, на гулянках-то так его доеду, что он последнее отдаст, отвяжись только!"
– Ну, этого, по крайней мере, не уважают, ты говоришь?
– Покамест еще не уважают; а вот как один повесится, да другой повесится – не мудрено, что и уважать будут!
– А там вон, влево, чья усадьба?
– Талалыкина господина. Он у нас в те поры, как наши в Крыму воевали, предводителем был да сапоги для ополчения ставил. Сам поставщик, сам и приемщик. Ну, и недоглядел, значит, что подошвы-то у сапогов картонные!
– Тсс… видно, у вас и насчет отечества-то… не шибко-таки любят!
– Как не любить! любят, коли другого не предвидится… Только вот ежели сапоги или полушубки ставить… это уж шабаш! Самый здесь, сударь, народ насчет этого легкий!
* * *
В воздухе чуется близость большой реки. Ветер свежеет, дорога идет поймою; местами, сквозь купы кустов, показывается сверкающий изгиб Волги. Вдали, на крутом берегу реки, то вынырнет из-за холма, то опять нырнет в яму торговое село К., с каменными домами вдоль набережной и обширным пятиглавым собором над самою пароходною пристанью. Исколесивши вавилонами верст пять по поемному берегу, мы останавливаемся наконец у перевоза, прямо против села. Паром на другой стороне, то есть, по обыкновению, там, где его не нужно, а между тем, по случаю завтрашнего базара, на луговом берегу уже набралась целая вереница возов, ожидающих переправы. Значительное число расшив и судов покрывает реку; одни бросили якорь, другие медленно двигаются вверх по реке с помощью бечевы. На противоположной стороне, на пристани, идет суета; нагружаются и разгружаются воза с кладью; взбираются по деревянной лестнице в гору крючники с пятипудовыми тяжестями за плечьми. Воздух, в буквальном смысле этого слова, насыщен сквернословием.
– Мать-мать-мать-ма-ать! – словно горох перекатывается от одного берега до другого.
– Дедюлинские – что рот-то разинули! Мать-мать-мать-ма-а-ать!
– Вороти носовую! мать-мать-ма-ать!
Поощряемый этими возгласами, наш ямщик, в свою очередь, во всю силу легких горланит:
– Перевозчики! заснули! мать-мать-ма-ать!
– Лодку не вскричать ли? – обращается ко мне Софрон Матвеич.
– Да, на лодке скорее бы переехали.
И вот мой целомудренный спутник, поборник копилки и чистоты нравов, нимало не смущаясь, вопиет:
– Лодку подавай! Мать-мать-мать-ма-а-ть!
И вдруг вся собравшаяся на берегу ватага обозчиков, словно остервенившись, возглашает:
– Паром давай! перевоз! Мать-мать-мать-ма-а-ать!
– Сейчас! черти! что ругаетесь! Мать-мать-ма-ать! – слабо доносится с другого берега.
– Однако, братец, насчет сквернословия-то у вас здесь свободно! – обращаюсь я к одному из обозчиков. |