Что-то неумолимо надвигалось.

Звук становился все резче, пронзительнее и вдруг принял физическое обличив. Какая-то неведомая сила заставила Флору отвернуться и опустить голову.

Источник звука находился чуть левее, метрах в десяти от ее скамейки, и что-то подсказывало Флоре: туда смотреть нельзя.

Звук постепенно начал удаляться.

А я не боюсь!

С огромным усилием, словно выпрямляясь под тяжелой ношей, она подняла голову и посмотрела налево. И застыла.

Она увидела себя саму, удаляющуюся с детской площадки.

На девочке, пересекающей двор, был точно такой же мешковатый костюм, тот же рюкзак, такие же рыжие, торчащие в разные стороны волосы. Отличалась только обувь. На девочке были любимые кроссовки Флоры, те, что развалились, — только сейчас они были целыми.

Девочка остановилась, словно почувствовав спиной взгляд Флоры. Скрежет в голове не утихал ни на минуту — о том, чтобы последовать за ней, не могло быть и речи. Девочка двинулась дальше, исчезнув в соседнем дворе.

Ноги Флоры стали как ватные. Всхлипнув, она осела на скамейке и отвела взгляд. Скрежет прекратился.

Флора зажмурилась. Подложив под голову рюкзак, она улеглась на скамейку спиной к тому месту, где только что была девочка, и обхватила плечи руками.

Я ее видела, — мысленно твердила она. — Она была здесь, и я ее видела.

Р-Н ХЕДЕН, 12.55

Найти нужный дом оказалось непросто. Новые указатели, похожие на те, что обычно висели в больницах, чередовались со старыми, которые, по-видимому, забыли снять. В результате возникла путаница с номерами, и это при том, что отличить один корпус от другого и так было практически невозможно. Все это напоминало огромный лабиринт с мечущимися, как крысы, людьми. Спросить дорогу было не у кого.

К тому же Давид никак не мог сосредоточиться. Стоило ему хоть немного начать ориентироваться в этой дурацкой системе, как в голове опять начинали звучать чужие голоса и цифры, и он снова сбивался — это было все равно что пытаться решить математическую задачку, когда тебе на ухо бубнят случайные числа. Иногда ко всему этому примешивались волны чужого страха, царящего вокруг.

Выпить. Срочно. Выпить и успокоиться.

Его охватило непреодолимое желание выпить — он не мог с уверенностью сказать, исходило ли оно от него самого или от Стуре. Скорее всего, и то, и другое, и Давид представил себе, как воображаемая смесь вина с виски льется в воображаемую глотку.

Самое неприятное в телепатии заключалось не в том, что он мог читать мысли Стуре, Магнуса или кого-то еще, а в том, что он не знал, где его мысли, а где чужие.

Теперь он понимал, почему ситуация в больнице была невыносимой.

Чужие мысли, как правило, были слабее собственных и быстро терялись в гуле остальных голосов и образов. Минут через десять Давид уже научился вычленять свои мысли из общего потока сознания. Но при большом скоплении оживших отделить свои мысли от чужих было нереально — сотни разных «я» сливались воедино, смешиваясь, как акварельные краски.

— Пап, я устал, — произнес Магнус. — Долго нам еще?

Они стояли в арке между двумя корпусами. Люди входили и выходили из подъездов, — судя по всему, большинству все же удалось отыскать нужные квартиры. Стуре посмотрел на номер дома и вытер пот со лба.

— Идиоты, — заключил он. — Приспичило им нумерацию менять. Ай!

Стуре вскинул руку к нагрудному карману и сжал кулак, но вовремя сдержался.

— Хочешь, я его возьму? — спросил Давид.

— Ага.

Стуре огляделся по сторонам и распахнул пиджак. На груди рубашки зияла здоровенная дыра. Бальтазар барахтался во внутреннем кармане пиджака, пытаясь выбраться наружу. Давид взял кролика, молотящего воздух лапами, и посадил его в свой карман.