Стуре встал и подошел к ним.

— О чем это вы? — спросил он.

— О Рыбаке, — ответил Давид. — Ева его все время упоминает, вот мы и пытаемся понять, что же это такое.

Стуре оглянулся, бросил взгляд на кровать, где Магнус что-то рассказывал Еве, кивая на Бальтазара, ползающего у нее в ногах.

— Я знаю, что это, — произнес он и вздохнул. — Что, и часто она об этом вспоминает? — Рой кивнул, и Стуре добавил: — Все ясно. Понимаете, она тогда совсем маленькая была, лет семь, наверное, и... Да что уж там, я, конечно, виноват, не углядел. Она тогда чуть не утонула. Можно сказать, совсем уже захлебнулась. Хорошо хоть жена сообразила, что надо делать, а не то... — Стуре покачал головой, погруженный в воспоминания. — Ну да ладно. Короче, еле-еле откачали...

— Папа!!!..

Давид услышал пронзительный вопль сына еще того, как звук достиг его ушей. Впрочем, нет, вопль в голове принадлежал Бальтазару, и, пока крик Магнуса затихал, эхом отдаваясь меж голых стен, послышался другой, похожий на птичий клекот, сопровождаемый сухим хрустом.

Давид бросился к кровати, но было поздно.

Тело Бальтазара по-прежнему лежало у Евы на коленях, но голова очутилась в ее руках. Ева поднесла ее к самому лицу, крутя так и эдак — крошечный кроличий носик еще подрагивал, а глаза были полны предсмертного ужаса. Лапы несчастного животного судорожно подергивались. Струйка крови потекла с одеяла на пол.

Лапы дернулись в последний раз и замерли. Ева приблизила свой уцелевший глаз к глазу кролика — две черных дыры, отражающиеся друг в друге.

Магнус закричал:

— Я тебя ненавижу!!! — и что есть сил принялся молотить Еву по плечам, размахивая руками, так что провода, подсоединенные к ее голове, выскочили из своих гнезд. Прежде чем экран погас, Давид успел разглядеть, как кардиограф с бешеной скоростью вычерчивает зубцы кривой. Давид обхватил Магнуса сзади, прижимая его руки к бокам, и вынес его из комнаты, понапрасну шепча слова утешения.

— Не понимаю... она никогда раньше... — Рой нервно потирал руки, переминаясь с ноги на ногу, словно не решаясь подойти к кровати, где Ева продолжала крутить в руках голову Бальтазара, тыкая пальцем в окровавленное горло с болтающимся серпантином сухожилий и связок.

Стуре подошел к кровати, вынул голову кролика из ее рук, окрашенных теперь в темно-красный цвет, и положил на прикроватный столик. Он зажмурился, чувствуя боль и отчаяние, переполнявшие Магнуса, затем достал из кармана кукол и вложил их в руки Евы.

— Вот, — сказал он, — твои куклы. Ева и Давид.

Ева взяла их в руки, не отрывая от них глаз.

— Ева и Давид, — повторила она. — Мои куклы.

— Да.

— Они очень красивые.

Ее тон испугал Стуре больше, чем все происшедшее с Бальтазаром. Это была Ева и в то же время не Ева, будто кто-то лишь подражал ее голосу. Стуре не мог больше этого выносить. Он повернулся и вышел, оставив Еву сидящей в постели с куклами в руках.

Давид нес Магнуса, а Стуре — то, что осталось от Бальтазара, грязный комочек шерсти, еще совсем недавно мечтавший о сене. У подъезда они столкнулись с полицейским, махнувшим рукой по направлению к выходу.

— Пожалуйста, немедленно покиньте территорию.

— Почему? — спросил Стуре.

Полицейский только покачал головой.

— Да вы по сторонам посмотрите, — сказал он и исчез в дверях, продолжая эвакуацию.

Они были так потрясены случившимся, что даже не заметили нависшей над их головами угрозы. Давид был слишком поглощен горем сына, чтобы думать о чем-то другом, но Стуре теперь ясно различал какой-то звук, похожий на скрип старого дерева, пошатывающегося под ударами топора — еще немного, и рухнет.