Добравшись до Руана, пересел на автобус и вышел в тихом курортном городке.

Франция нравилась ему, и он подумал, что у российской буржуазии губа была не дура: редко кто не путешествовал и не любовался этими готическими соборами и прилизанными улочками, обсаженными платанами. Ничего, пришло другое время, гадов вышибли из страны или загнали навеки в землю, мировая революция не за горами, и тогда он непременно приедет сюда отдохнуть от трудов праведных на полные двадцать четыре дня, как в чекистский санаторий в Гурзуфе. Он шагал по аллее через стриженый перестриженый французский парк и разглядывал маячивший вдали пансион с красной черепичной крышей, он радовался и щедрости природы, и солнцу, и позеленевшим от времени статуям, и всей атмосфере душевного покоя, царившего вокруг.

Особенно радовало, что никакого страха внутри, никакого напряжения, словно шагал на танцплощадку, а не убивать.

У входа его встретила статуя в белом халате, строгая, без улыбки, корректная, учтивая статуя.

– Вам кого, мсье?

– Мсье Льва Седова, – он стоял без шляпы, с ослепительно красным шарфом и улыбался, как солнце, сияя ямочками на щеках.

– Вы договаривались? Как ваша фамилия?

– Григорий Незванов. Скажите, что я привез вести от его отца Льва Троцкого.

Через несколько минут он уже находился в палате, рядом с кроватью больного Седова, представился, передал письмо от отца (изготовленное в лучших традициях секретной лаборатории НКВД), баночку лисичек, собственноручно засоленных мамой Натальей, и еще кое что из любимых деликатесов – служба свое дело знала, и все семейные детали были отражены в многотомном досье, там лежали донесения и о болезнях Льва Давидовича, и о его любимых галстуках, и о видах нижнего белья, и о дурных привычках фигуранта и всех членов его семьи.

Седов нежно погладил мамину баночку – это умиляло. Повеяло родиной и домом (бедные родители, уже несколько лет скитавшиеся по миру после изгнания их гнусным Иоськой!), он особенно расцвел, когда увидел относительно свежие эмигрантские газеты, забросал симпатичного визитера вопросами: как идут политические процессы, правда ли, что Сталин накануне краха? Неужели это агония и они всей семьей вскоре вернутся в Россию?

Пока Лев Седов говорил, Клим рылся в саквояже в поисках других сувениров, копался он сосредоточенно, наконец вынул нечто, завернутое в салфетку, и рассеянно, даже глядя чуть в сторону, прикоснулся к руке больного торчащим из свертка невидимым кончиком иглы.

Тот лишь слабо пискнул и откинулся на подушки.

Клим заботливо поправил одеяло, сунул в саквояж письмо и орудие убийства и спокойно, даже чуть бодро, словно только что умылся, вышел из помещения.

– Он заснул, – сказал он сестре с безмятежной улыбкой (она вводила в заблуждение многих, источая доброту). – Еще слаб после операции. Я   прогуляюсь по парку и вернусь.

По аллее он прошел легкой фланирующей походкой принца, совершающего променад вокруг собственного замка, хотя хотелось дать деру (кто знает, может, сестра не спускает глаз с его спины?), но за воротами уже перешел на быстрый шаг, а потом – на рысцу.

Около озера с лебедями остановился, достал пакет с формой и увесистый кусок трубы (сволочное грузило с самого корабля оттягивало руку), засунул в саквояж черную шляпу и шарф – отвлекающие яркие приметы, по которым начнут искать. Все было продумано до деталей: человек ведь глуп и запоминает именно попугайское, вроде красного шарфа. Саквояж с богатырским размахом полетел в тихие воды – лебеди вздернули на всплеск еще не свернутые большевиками шеи, но увидели только плавно расползавшиеся круги.

Клим помахал проезжавшему такси, добрался до ближайшей деревушки, там пересел на автобус, победно въехал в Руан почти прямо к отбытию поезда на Гавр.

Снова вокзальный сортир, пахнувший знакомыми ароматами (можно об этом рассказать на партучебе, а то некоторые при слове «заграница» писают в штаны от восторга), там переоделся в форму моряка торгового флота и как ни в чем не бывало взошел по трапу на «Советскую Россию».