— Нет, спасибо, я… Это личное, — пятясь, пробормотал Нил, развернулся и поспешно вышел.

Стемнело, но массивный сталинский дом, с тылу не менее внушительный, чем с обращенного на широкий проспект фасада, сиял сотнями разноцветных окон, мощные ртутные фонари заливали светом хоккейную коробку в центре, просторного двора.

Оттуда доносились оживленные крики, стук клюшек и веселый хруст коньков. Нил подошел к площадке и, сделав вид, будто увлечен разворачивающейся на льду баталией дворовых команд, принялся следить за Таниным подъездом.

«А если ее нет в городе? — думал он, пританцовывая от постепенно пробирающего холода. — Хотя вряд ли, иначе этот мент в парадной сказал бы… А если она придет не одна? Если появится с мужиком? Все равно, пройду мимо, поздороваюсь, изображу радостное удивление. Может быть, даже лучше, если рядом будет кто-то третий…»

Вдруг он чихнул, да так оглушительно, что на него оглянулись и запасные игроки, и болельщики. Он уткнул нос в толстый шарф.

«Однако, этак можно и дуба дать… Пойду-ка я отогреюсь в какой-нибудь кофеюшке, подойду снова через часик. Будет дома — прорвусь, не будет — подожду еще…»

Он направился к дому. До расчищенной дорожки, тянущейся вдоль дома, оставалось шагов десять, когда из-за поворота, светя фарами, выкатил темный автомобиль и остановился возле Таниного подъезда. Сердце екнуло, и Нил замер.

Салон автомобиля осветился уютным желтым светом, за рулем, без шапки, в чем-то белом и пушистом на плечах, вполоборота к нему сидела Таня и что-то говорила сидящему рядом пассажиру в мохнатом башлыке. Распахнулась дверца, и он услышал обрывок Таниной фразы:

— …отгонять не буду — не угонят.

Из-за дверцы выглянула голова пассажира — и оказалась головой пассажирки.

Нил с облегчением выдохнул, но тут же застыл с раскрытым ртом. Рядом с темными, глянцевито поблескивающими «Жигулями» стояла Линда.

Он вжал голову в поднятый воротник и зашагал прочь.

Домой он возвратился в седьмом часу утра, проведя бессонную ночь в созерцании черной пустоты, проносящейся за окном сидячего вагона. В квартире было темно, тихо, где-то за дверью кто-то похрапывал. Нил на ощупь, не врубая электричества, прошел коридор и щелкнул выключателем лишь на кухне. У окна неподвижно стояла Хопа.

— Привет! — сказал Нил. — Что в темноте сидишь?

— Да так, — тихо отозвалась она и провела рукавом по глазам.

Нил был потрясен: плачущая Хопа — это вам не плачущий большевик, такого ни в каком музее не покажут.

— Ты что? — растерянно спросил он. — Что-нибудь случилось?

— Ничего. — Она отняла от груди помятый листок бумаги, протянула Нилу. — Будь другом, прочти вслух.

— Надо ли? Это, наверное, что-нибудь личное.

— Надо. Чтобы я поверила, что мне не примерещилось.

Он развернул сложенный втрое желтый линованный листок, посмотрел на аккуратные округлые буквы с непривычным левым наклоном:

"Вашингтон, 11.12.1981. Дорожайшая Леночка!

На случай, если ты забыла, это Эд, Эдвард Т. Мараховски, теперь ассоциативный профессор Джорджтаунского университета. Надеюсь, что это посылание дойдет до тебя, не как все предыдущие. Я совсем потерял веру в вашу почтовую службу и теперь отправляю с оказием через надежный друг. Если твоя память все еще требует освежения, я тот сумасшедший американский студент, которой был покушен русской собакой и от rabies (прости, не имею русского словаря под моими руками) вылечен твоими волшебными уколами, а от целибата вылечен твой равно волшебной любовью. Я поминаю каждый момент нашей интимности как самое высокое счастье в моей жизни.