Так или иначе, я с замиранием сердца последовала за своим провожатым и лишь раз замедлила шаг, чтобы оглянуться, а потом посмотреть на клин неба над головой. Внутренние ворота Миллбанка расположены в стыке двух пятиугольников, и, когда идешь к ним по сужающейся полосе гравия, чувствуешь, как стены надвигаются на тебя с обеих сторон, словно сходящиеся скалы Босфора. Тени здесь, отброшенные грязно желтыми кирпичами, отливают синевой кровоподтеков. Земля, из которой вырастают стены, сырая и темная, как табак.

Воздух, пропитанный кислыми испарениями почвы, стал еще более затхлым, когда меня ввели в здание и заперли за мной ворота. Сердце мое забилось пуще прежнего и продолжало глухо колотиться, пока я сидела в голой комнатушке и наблюдала через открытую дверь за хмурыми надзирателями, которые, негромко переговариваясь, проходили по коридору мимо.

Когда наконец появился мистер Шиллитоу, я порывисто пожала ему руку и воскликнула:

– Рада вас видеть! Я уже начала бояться, что меня примут за вновь прибывшую осужденную и отведут в камеру!

Он рассмеялся и сказал, что подобных недоразумений в Миллбанке никогда еще не случалось.

Затем мы с ним направились в глубину тюрьмы: мистер Шиллитоу решил, что лучше сразу отвести меня в кабинет начальницы женского отделения, главной смотрительницы мисс Хэксби. По пути он пояснял наш маршрут, который я пыталась мысленно соотнести с досконально изученной мною бумажной схемой; но планировка тюрьмы столь причудлива, что вскоре я совершенно потеряла ориентацию. В корпуса, где содержались мужчины, мы точно не заходили. Только прошли мимо ворот, которые вели к ним из центрального шестиугольного здания, где размещались кладовые, лазарет, кабинет самого мистера Шиллитоу и конторы низших служащих, изоляторы и часовня.

– Видите? – Он кивком указал на желтые трубы за окном, из которых валил дым от печей тюремной прачечной. – У нас тут настоящий город в городе! Полное самообслуживание. Думаю, мы успешно выдержали бы длительную осаду.

Он говорил с неприкрытой гордостью, почти хвастливо, но тотчас же сам и усмехнулся, словно позабавленный своим тоном, а я улыбнулась в ответ. Если я и сумела справиться с робостью, объявшей меня, когда внутренние ворота тюрьмы закрылись за мной, отсекая воздух и свет дня, то теперь, когда ворота эти остались далеко позади, в самом начале сумрачного запутанного пути, по которому мне одной нипочем не вернуться, – теперь я опять исполнилась тревоги. На прошлой неделе, разбирая папины бумаги, я наткнулась на альбом тюремных гравюр Пиранези и целый час с муторным чувством разглядывала их, рисуя в воображении жуткие картины, что предстанут передо мной в скором будущем. Разумеется, ничего похожего на них я здесь не увидела. Мы шли чередой опрятных побеленных коридоров, на перекрестьях которых нас приветствовали караульные в темной форменной одежде. Но именно опрятность и схожесть этих коридоров и этих людей внушала тревогу: проведи меня хоть десять раз одним и тем же путем, я так и не пойму, что уже по нему проходила. И еще шум, отвратительный шум, здесь стоящий, терзает нервы. Каждый караульный с лязгом отодвигает засов решетки, которая, открываясь, резко скрежещет петлями, потом с грохотом захлопывается и все с тем же ужасным лязгом запирается. По пустым коридорам разносится многослойное эхо других решеток, других засовов и замков, далеких и близких. Такое ощущение, будто тюрьма находится в самом центре нескончаемой грозы, от которой у меня звенит в ушах.

Наконец мы подошли к старинной клепаной двери с задвижным окошечком, которая оказалась входом в женское отделение. Открывшая нам надзирательница поприветствовала мистера Шиллитоу книксеном. Поскольку она была первой женщиной, мною здесь встреченной, я постаралась рассмотреть ее возможно лучше. Моложавая, бледная, неулыбчивая дама в сером шерстяном платье, короткой черной пелерине, серой соломенной шляпке с голубой отделкой и грубых черных башмаках на плоской подошве, каковой комплект, как я поняла впоследствии, был тюремной униформой.