Я вздрогнула и обернулась. Рядом с нами стоял Дашкин отец Леонид Ильич и мрачно смотрел на мертвого Филиппа.

— Вы представляете, что будет со всеми нами… со мной… если сейчас всплывет убийство? Еще и убийство? Мало нам сегодняшней истории с кражей… эти два случая обязательно свяжут, и все! Нам конец!

— А что же делать… с ним? — Дашка кивнула на труп.

Выглядела она довольно спокойно, очевидно, после всего, что с ней произошло утром, ее уже ничто не могло поразить.

— Подожди, — Леонид Ильич насупился, — а Захаров на что?

Как и его знаменитый тезка, Леонид Ильич Гусаров главным инструментом своей политики считал телефон.

Он при нас набрал номер и велел, не здороваясь, голосом, полным начальственного хамства:

— Захарова мне!

Видимо, секретарша на другом конце провода посмела спросить, кто он такой, потому что Дашкин отец побагровел и рявкнул:

— Леонид Ильич Гусаров, вот кто!

После небольшой паузы он понизил голос и произнес требовательно, но вежливо и негромко:

— Алексей, приезжай ко мне. Да, прямо сейчас. Сам понимаешь — не было бы важно, не стал бы звонить.

Он бросил трубку и уставился на меня, опустив кустистые брови, делавшие его еще больше похожим на покойного генсека, и, снова наливаясь краской, с угрозой сказал:

— Ох, Екатерина, смотри у меня, если что!

Я хотела переспросить — «если — что?», но не смогла справиться со своим голосом. Спазм перехватил мне горло, и я не могла издать ни звука. Мертвый Филипп притягивал мой взгляд, как магнит, и мешал думать. Из-за него в голове варилась какая-то густая каша, в которой нет-нет да всплывали обрывки мыслей. Например — кто действительно мог убить Филиппа, если никто, кроме нас с ним, не входил в зимний сад? Я? Но я его не убивала!

Хотя, похоже, все, кроме меня, так не думают.

Леонид Ильич надул щеки, резко развернулся и удалился строевым шагом, должно быть, отправился инспектировать состояние здоровья своей жены.

Я подняла глаза на Дашку и снова поразилась тому, как она умудряется оставаться красивой в любой ситуации.

Ей шло все — и темные пятна нервного румянца на высоких смуглых скулах, и растерянность в огромных синих глазах, и закушенная мелкими белыми зубами нижняя губа…

Она смотрела на меня с изумленным недоверием и наконец спросила:

— Катя, если ты что-то знаешь обо всем этом… ведь ты мне скажешь?

И вдруг в ее взгляде удивление сменилось злостью и презрением:

— Неужели ты все это задумала, из… из зависти?

Видимо, в моих глазах Дашка увидела такой ужас, что тут же бросилась ко мне, схватила за руки и забормотала больным измученным голосом:

— Прости, прости, Катюша, я не хотела тебя обидеть, не хотела, пожалуйста, прости…

Я вырвала у нее руки, отстранилась и пробормотала:

— Но откуда у него мой платок?

— Да, откуда у него твой платок? — как эхо, повторила за мной Дашка и снова уставилась на меня с прежним недоверием.

Наша милая и весьма плодотворная беседа была самым решительным образом прервана на этом месте. В гостиной раздались быстрые твердые шаги, и на пороге зимнего сада появился высокий лысый мужчина с желтоватым усталым лицом и глубокими тенями под выразительными темно-серыми глазами. Окинув окружающее взглядом и как бы сфотографировав все — и экзотические растения в кадках, и каменную черепаху, и раскинувшегося на полу в странной и неестественной позе Филиппа, и нас с Дашкой — она замерла от неожиданности, чуть приоткрыла рот, словно собираясь что-то сказать, и еще больше похорошела, — мужчина остановился и опустил веки, словно закрыл объектив фотоаппарата.