И началась вся та радостная суета, которая сопутствует крестинам и крестинному угощению. Хорошо, в Посольском приказе знали, что Ивашке предстоит такой замечательный праздник, и никого за ним не посылали. Кончилось тем, что Ивашка счет дням потерял. То он с женой сидел, то свахе Марковне приметы и качества будущей невесты втолковывал, то со свахой Петровной ругался: она, Петровна, хотела девку-перестарка подсунуть, а коли перестарок — значит, страшнее чумы и холеры. В приказ он тоже ходил — нельзя не ходить, тут же Башмакову донесут. Словом, ни минуты спокойной у Ивашки не было.

И вот настала ночь, которая поставила крест на его приятном и веселом житье.

Все уже легли, когда прискакал конюшонок с Больших Аргамачьих конюшен, ведя в поводу другого коня — для Ивашки.

— Дементий Минич к себе звать изволят, — сказал конюшонок, парнишка лет четырнадцати. — Спешно!

Он был очень горд тем, что выполняет приказание самого Башмакова.

Ивашка быстро оделся, поцеловал встревоженную Денизу и перекрестил колыбельку со спящим Митенькой.

Ночью, когда кремлевские ворота все на запоре, для гостей есть калитка у Боровицких ворот — принимать и посылать гонцов, до рассвета впускать тех служителей, что не в самом Кремле живут, а поблизости. Конюшонок спешился, вошел сам и втянул за повод коня, Ивашка — также. Сторож не сказал ему ни слова. Отдав бахмата конюшонку, Ивашка пошел, куда велено, — к Приказу тайных дел, располагавшемуся не в каменном приказном здании, а чуть ли не в самом Верху, поблизости от государевых покоев. Там его по пути дважды остановили сторожевые стрельцы, но он благополучно добрался до Башмакова.

В невеликом помещении приказа были двое — Дементий Минич и сам государь, оба — в комнатной одежде, в простых зипунах, накинутых поверх рубах.

Ивашка, испугавшись, рухнул на колени.

— Встань, — велел государь. — Что тебе известно о намерениях Войнушки Ордина-Нащокина?

— В Царевиче-Дмитриев хотел ехать, государь-батюшка!

— Не доехал!

— Гонца Афанасий Лаврентьевич прислал, беспокоится, не было ли дурна, — добавил Башмаков. — Где-то между Крейцбургом и Царевиче-Дмитриевым пропал. Что тебе о том ведомо?

— Ничего не ведомо, батюшка Дементий Минич… и государь-батюшка!..

— Я тебя посылал вызнавать, чем занят и в каком расположении духа этот Войнушка, — напомнил Башмаков. — А ты мне что донес?

— Что конными прогулками развлекается! С приятелем! С псковского дворянина сыном Васькой Чертковым!

— Вот вместе с Чертковым-то он и сгинул. Сказал за Крейцбургом, что до Царевиче-Дмитриева всего верст тридцать осталось, охота к вечеру там быть и в постели ночевать, не у костра, пересел с бахмата на аргамака, другого аргамака дал Черткову — и нет их обоих! Казаки без него на другой день потихоньку пришли, а его-то и нет. Давай, Иванушка, вспоминай все, что тебе на кольцовском дворе про этого гостенька сказывали, — велел Башмаков.

Память у Ивашки была отменная. Вот сообразительности иногда недоставало. Он не знал, что с самого начала нужно доносить Башмакову, как Воин Афанасьевич ездил к Спасскому мосту, покупал немецкие печатные листы непотребного вида и дарил их Ваське Черткову. Вот сейчас и доложил…

— Как будто в тех краях на дорогах уже не шалят… — пробормотал государь. — Не в Двине же они утонули!

Вдруг Ивашку осенило:

— Государь-батюшка, дозволь слово молвить!

— Говори.

— Казаки кроме мягкой рухляди в Царевиче-Дмитриев и деньги везли! У кого те деньги были?

— Да у Войнушки, поди… С деньгами, значит, пропал, с аргамаками и с Чертковым! Но коли он в чужие края побежал, моя вина, моя, — неожиданно сказал государь.