Я плохо слышала, что говорила Мэран в конце урока, но, по‑моему, она ничего такого не заметила. Я думала только об этой фее! И думаю до сих пор. Хотелось бы, чтобы мама или глупый мистер Аллен были со мной и видели все своими глазами. Тогда они не говорили бы, что у меня разыгралось воображение.

Конечно, им, может быть, и не удалось бы увидеть фею. Ведь волшебство – дело непростое. Нужно верить, что оно все еще здесь, вокруг нас, иначе вы его и не заметите.

После урока мама отправилась поговорить с Мэран, оставив меня ждать в автомобиле. Она не рассказывала, о чем они говорили, но мне показалось, что, когда она вернулась, настроение у нее стало немного лучше. О господи, хоть бы она не была всегда такой… застегнутой на все пуговицы.

– Итак, – сказал наконец Сирин, откладывая книгу. Мэран, вернувшись с уроков, уже целый час слонялась по квартире. – Ты не хочешь поговорить со мной?

– Все равно ты скажешь: «Я же тебе говорил».

– Говорил – что? Мэран вздохнула.

– Ну, помнишь, как ты это сформулировал? «Самое неприятное в обучении детей состоит в том, что приходится иметь дело с их родителями». Что‑то вроде этого.

Сирин сел рядом с женой на диванчик, стоявший под окном, и тоже стал смотреть в сад. Он вглядывался в могучие старые дубы, окружавшие дом, и долго молчал. В вечерних сумерках ему были видны маленькие коричневые человечки, словно обезьянки, копошившиеся в листве.

– Но дети стоят того, – проговорил он наконец.

– Что‑то я не заметила, чтобы ты с ними занимался.

– Да ведь не так уж много родителей могут позволить себе учить своих вундеркиндов игре на арфе.

– Но все‑таки…

– Все‑таки, – согласился он. – Ты совершенно права. Я не терплю иметь дело с родителями, всегда терпеть этого не мог! Когда я вижу, как детей засовывают в тесные рамки, как их энтузиазм гаснет… При этом взрослые почему‑то воображают, будто они одни знают, что правильно, а что нет: концерты, экзамены – это важно, а просто занятия музыкой – блажь, ерунда… – И он, передразнивая кого‑то, непререкаемо заявил: – «Мне наплевать, что ты хочешь играть в рок‑группе, ты будешь учиться тому, чему я тебе велю…»

Сирин замолчал. В глазах мелькнул темный огонек. Нет, не гнев, скорее, досада.

– Иногда так и хочется родителям хорошенько всыпать! – заметила Мэран.

– Именно. Надеюсь, ты и всыпала? Мэран покачала головой:

– До этого дело не дошло, но тоже вышло скверно. А может, даже еще и хуже.

Мэран стала рассказывать мужу, чего хочет от нее мать Лесли, и, закончив, протянула ему школьное сочинение, чтобы он мог прочесть его сам.

– Совсем неплохо, верно? – сказал Сирин, дочитав до конца.

Мэран кивнула.

– Но разве я могу сказать Лесли, что все это – неправда, когда знаю, что все именно так и есть, как она пишет!

– Не можешь.

Сирин положил листки на подоконник и снова посмотрел на дубы за окном. Пока они с Мэран разговаривали, в саду сгустились сумерки. Теперь все деревья были закутаны в плащи из густой тени – жалкая компенсация за роскошные зеленые одеяния, похищенные осенней непогодой в последние несколько недель. У подножия одного из мощных дубов маленькие человечки, похожие на обезьянок, жарили нанизанные на прутья грибы и желуди на крошечном, почти бездымном костре.

– А эта Анна Баттербери? Как она? – спросил Сирин. – Она что‑нибудь помнит?

Мэран покачала головой:

– По‑моему, она даже не осознает, что мы раньше встречались, что она изменилась, а мы нет.