Ширли откинулась на верхнюю ступеньку. Она засунула руки в карманы, раздался знакомый перестук «диккери‑диккери‑дин», шапка сдвинулась со лба. Запаху шиповника и лакрицы пришлось побороться с надоедливым ароматом герани, но все‑таки он был слышен.

– Когда‑нибудь задумывалась, зачем нужна эта луна? – спросила Ширли, голос был сонный и звучал словно издалека.

Я проследила за ее взглядом и посмотрела туда, где в небе над домами на противоположной стороне улицы балансировал в небе жирный круглый шар. Здесь он выглядел иначе, чем в Катакомбах, может быть, казался безопаснее, как вообще выглядело здесь все. Сегодня второй день полнолуния, и мне пришло в голову, что, может быть, привидения сродни оборотням, которых притягивает лунный свет, но просто никто еще об этом не догадался. По крайней мере, ни Голливуд, ни авторы романов ужасов.

Я решила не делиться своими мыслями с Ширли. Я хорошо ее знала, но можно ли предугадать, что оскорбит привидение? Да она и не дала мне ответить.

– Луна для того, чтобы напоминать нам о Тайне, – сказала Ширли. – И поэтому она сразу и Дар, и Проклятие.

Ширли изъяснялась, как Винни‑Пух в книгах Милна, подчеркивая интонацией большие буквы в начале некоторых слов. Я никогда не могла понять, как ей это удается. И никак не могла постичь, откуда она столько знает о книгах, ведь когда мы были вместе, я ни разу не видела, чтобы она читала хотя бы газету.

– Как это? – спросила я.

– Раскрой глаза, – ответила она. – Ты когда‑нибудь видела что‑нибудь столь же таинственно‑прекрасное? Ведь при одном взгляде на нее, при внимательном ее рассматривании самая пресыщенная душа преисполняется благоговением и страхом.

Я подумала, что производить такое впечатление и призракам удается как нельзя лучше. Но сказала только:

– Ну а проклятие?

– Мы все знаем, что это просто огромный по своим размерам булыжник, висящий высоко в небе. Мы посылали туда людей, они обошли его, оставили мусор на его поверхности, сфотографировали этот булыжник и начертили его карту. Мы знаем, сколько он весит, знаем его размеры, его гравитацию. Мы высосали из него всю Тайну, но он все равно владеет нашим воображением. И как бы мы ни отрицали, там зарождаются и поэзия, и безумие.

Я так и не поняла, при чем тут проклятие, но Ширли уже переключилась на другую тему. Я просто видела, как в ее мозгу – в мозгу призрака – разворачивается карта и на нее наносится новое направление нашего разговора. Ширли посмотрела на меня.

– Что важнее, – спросила она, – быть счастливой или приносить счастье другим?

– Ну, я как‑то всегда считала, что то и другое идут рука об руку, – сказала я. – И одного без другого не бывает.

– Тогда о чем ты забыла?

Вот еще одна характерная черта Ширли, которая мне запомнилась. Есть у нее такая привычка: она задает вам вроде бы простейший вопрос, а он делается все сложнее и сложнее по мере того, как вы его обдумываете, но если вы будете без конца обсасывать его со всех сторон подобно тому, как Рэк‑си не может оторваться от старого шлепанца, этот вопрос снова станет простым. Однако для такого результата вам придется продираться сквозь целый лес слов и мнений, которые могут оказаться глубокими, слишком глубокими, как философия дзен, и сбивающими с толку, особенно если вы устали и ваши мозги бездействуют, как у меня сегодня.

– Это что, часть загадки, о которой ты говорила вчера ночью? – спросила я.

Ширли вроде бы улыбнулась, вокруг глаз появились морщинки, пальцы заиграли пуговицами в карманах – «диккери‑диккери‑дин». В воздухе ощущалось что‑то странное, как и вчера перед исчезновением Ширли, но на этот раз я не отворачивалась. Я слышала, как в наш квартал въехала какая‑то машина, огни ее фар скользнули по нашим фигурам, вспыхнул яркий свет, потом снова наступила темнота, и опять яркая вспышка, так что мои глаза не успели приспособиться к смене освещения.