Ропот и вой. Обманутый, разгневанный Федин закрывает обсуждение, длившееся пять часов. Я корректно буркаю два «до свиданья» через два плеча и ухожу.

Поле боя – за ними. Они не уступили нигде, нисколько.

Но чья победа?

В тот день я не успел повидать А. Т. Он послал мне письмо:

«Я просто любовался Вами и был рад за Вас и нас… Очевидное превосходство правды над всяческими плутнями и “политикой”… По видимости дело как будто не подвинулось… На самом же деле произошла, безусловно, подвижка в нашу пользу… Практически мой вывод такой, что мы готовы заключить с Вами договор, а там видно будет».

Но не меньше Твардовского меня удивило Би-би-си. Заседание окончилось в пятницу вечером. Прошёл weekend – а в понедельник днём англичане уже передавали о вызове меня на секретариат и о смысле заседания – довольно верно.

Не иголочка в стогу, теперь не потеряюсь!

ЦДЛ гудел слухами. Писатели, поддержавшие меня при съезде, теперь требовали разъяснений от секретариата.

Через несколько дней на правлении СП РСФСР огласили письмо Шолохова: он требует не допускать меня к перу! (не к типографиям – к перу! как Тараса Шевченко когда-то). Он не может больше состоять в одном творческом союзе с таким антисоветчиком, как я! Русские братья-писатели заревели на правлении: «И мы – не можем! Резолюцию!» Перепугался Соболев (ведь указаний не было!): товарищи, это неправильно было бы ставить на голосование! Кто не может – пишите индивидуальные заявления.

И струсили. Ни один не написал.

Среди московских писателей: а может, и мы с ними не можем?

Ну разве доступно ввинтиться в гранит? Разве есть такие свёрла? Кто бы предсказал, что при нашем режиме можно начать громогласить правду – и выстоять на ногах?

А вот – получается?..

Узда лагерной памяти осаживает мои загубья до боли: хвали день по вечеру, а жизнь по смерти.

Ноябрь 1967

Рязань

Второе Дополнение (ноябрь 1967 – лето 1970)

* * *

Странная вырабатывается книга. Не предвиденная ранними планами и не обязательная: можно писать, можно и не писать. Три года не касался, спрятав глубоко. Не знал, вернусь ли к ней, до того ли будет. Несколько близких друзей, прочитавших: бойко получается, обязательно продолжай! Вот в передыхе между Узлами главной книги (кончил «Август») припадаю к этой опять.

И первое, что вижу: не продолжать бы надо, а дописать скрытое, основательней объяснить это чудо: что я свободно хожу по болоту, стою на трясине, пересекаю омуты и в воздухе держусь без подпорки. Издали кажется: государством проклятый, госбезопасностью окольцованный – как это я не переломлюсь? как это я выстаиваю в одиночку, да ещё и махинную работу проворачиваю, когда-то ж успеваю и в архивах рыться, и в библиотеках, и справки наводить, и цитаты проверять, и старых людей опрашивать, и писать, и перепечатывать, и считывать, и переплетать, – выходят книга за книгою в Самиздат (а через одну и в запас копятся), – какими силами? каким чудом?

И миновать этих объяснений нельзя, а назвать – ещё нельзее. Когда-нибудь, даст Бог, безопасность наступит – допишу. А пока даже план того объяснения на бумажке составить для памяти – боюсь: как бы та бумажка не попала в ЧКГБ.

Но уже вижу, перечитывая, что за минувшие годы я окреп и осмеливаюсь больше и больше рожки высовывать, и сегодня решаюсь такое написать, что три года назад казалось смертельно. Всё явней следится моё движение – к победе или к погибели.

Тем и странна эта книга, что для всякой другой создаёшь архитектурный план, и ненаписанную видишь уже в целом, и каждой частью стараешься служить целому.