Всё же мы разработали, как я должен сбивать «Пир», не прерывая ни одного оратора.

Два дня я ещё имел время, в тишине, – но уже мысленно в бою. То, что могут мне сказать, спросить, как наброситься – так и выступало со всех сторон из воздуха, изводило меня преждевременно, вызывало на ответы. Я записывал возможные реплики – и тогда мои ответы.

Например: «Вы выносите сор из избы!» Ответ: «Всякая провокация заслуживает быть разоблачённой, и пусть о ней узнает хоть и весь мир. Боясь западной огласки, мы соглашаемся жить в постоянной безгласности. А безгласность – мать беззакония».

Например (жалко, не спросили): «На какие средства вы живёте?» Ответ: «Восемь лет я лакал собачью лагерную похлёбку – и тогда никто из вас не спросил, на какие средства я живу. Учителем я жил на 60 рублей в месяц – и никто из вас не спросил, на какие средства я живу. А теперь, когда издана моя книга, на которую, при моих малых потребностях, можно жить 10 лет, – это я вас спрошу: куда вы деваете народные деньги, которые так щедро вам расточают каждый год?»

Постепенно из отдельных реплик сама стала складываться возможная речь. Никогда в жизни не готовил я письменной речи дословно, презирал это как шпаргальство, – а вот написал. Конечно, я не мог предусмотреть точно всех задёвок, которыми меня встретят, но на наших собраниях и не привыкли, чтобы речи точно соответствовали друг другу, ведь чаще говорят мимо, кому что важней, и никто не удивляется.

Готовиться к этой первой (но тридцать лет я к ней шёл!) схватке мне, собственно, не было трудно: и потому, что очень уж отчётливо я представлял свою точку зрения на всё, что только могло шевельнуться под их теменами; и потому, что на самом деле предстоящий секретариат не был для меня решилищем судьбы моей повести: пропустят ли они «Раковый корпус» или не пропустят, – они всё равно проиграли. Равно не нужен мне был этот секретариат и как аудитория: безполезно было пытаться воистину их переубедить. Всего только и нужно было мне: прийти к врагам лицом к лицу, проявить непреклонность и составить протокол. В конце концов – ещё бы им меня не ненавидеть! Ведь я – отрицание не только их лжи, но и всей их лукавой прошлой, нынешней и будущей жизни.

И всё-таки, готовясь к этому копьеборству, я к концу дня уставал и хотелось снять избыточное, нетворческое, совсем ненужное мне напряжение. А чем? Лекарствами? Простая мысль: перед вечером – немного водки. И сразу смягчались контуры, и ничто уже не дёргало меня к ответу и огрызу, и сон спокойный. И вот ещё в одном я понял Твардовского: а ему тридцать пять лет чем же было снимать это досадливое, жгущее, постыдное и безплодное напряжение, если не водкой?.. Вот и брось в него камень. (Разговора о своих выпивках он очень не любил. Ему скажешь: «Должны же вы себя поберечь, А. Т.!» – отводит недовольно. И о куреньи его безостановном пытался я ему говорить, пугал раковым корпусом, – отмахивается.)

Мой план был такой: единственное, чего я хочу от заседания, – записать его поподробней. Это даст мне возможность и головы не поднять, когда будут трясти надо мной десницами и шуями: «скажите прямо – вы за социализм или против?!», «скажите прямо – вы разделяете программу Союза писателей?» Это и их не может не напугать: ведь для чего-то я строчу? ведь куда-то это пойдёт? Они поосторожней станут выражения выбирать, – они не привыкли, чтоб их мутные речи выплескивали под солнце гласности.

Я заготовил чистые листы, пронумеровал их, поля очертил, – и в назначенные 13.00 22-го сентября вошёл в тот самый полузал с кариатидами. А у них уже был густой, надышанный и накуренный воздух, дневное электричество, опорожненные чайные стаканы и пепел, насыпанный на полировку стола, – они уже два часа до меня заседали.