Надежда! Он решил послать тот единственный редакционный чистенький, незатрёпанный и выправленный экземпляр, который я им дал недавно. Я возмутился: «Не хочу им, собакам, отдавать! – затрепят, залохматят!» Вздыбился и А. Т.: «О голове идёт! а вы – затрепят!..» Только стал меня просить «выбросить страничку про метастазы» – очевидно, это и были те «полторы-две страницы» спорных. Помнилось ему (внушил кто-то из редакции, ещё, наверное, Дементьев до ухода), якобы есть там длинное рассуждение, что лагеря проросли страну, как метастазы (будто это пришлось бы размазывать на страницу!). Очень трудно высвобождать А. Т. от первоначального ложного убеждения. Я уверял, что нет такой страницы, он не верил. Я показал абзац, где есть примерная фраза, ну могу её вычеркнуть, ладно. Нет, есть где-то страница! Тут втёрся в дверь маленький Кондратович и живенько стал носом поковыривать под страницы: у Шулубина должно быть, у Шулубина! Я стал при них пробегать шулубинские страницы и ещё давал Кондратовичу смотреть, как своему же, не опасаясь, что тяпнет за ногу. Но у него разгорелись глаза – это не его были глаза, а вставленные подменённые глаза от цензуры, и ноздри были не его, а снаряжённые нюхательными волосочками цензуры, – и он уверенно-радостно выкусил клок:

– Вот! Вот!

– Где?

– Вот:

– Так это – про метастазы?

– Всё равно что про метастазы. Ещё хуже!

Я это всё не о Кондратовиче рассказываю, – о журнале и о Твардовском. Измученный и напуганный Твардовский приник к предупреждению Кондратовича:

– Получается, что сказано о николаевской России – то относится и к нам?..

– Да не о николаевской России, а об Англии, которая собиралась выдать декабриста Тургенева.

То ли устыдясь, что не знал мотивов пушкинского стихотворения, то ли что вообще занёс руку на Пушкина, А. Т. примирился:

– Ну, только уберите фразу, что Костоглотов согласен.

Это было их обычное сдавленное ожидание: кроме того, что скажут обо всей вещи, ещё надо предвидеть – из какой полоски вырежут ремешок, ремешок навяжут на кнут и будут кнутом цитировать по мордасам.

Для душевного покоя А. Т. убрал я ту фразу. Он повеселел и решил «утешать» меня: что Егорычева вот сняли, а меня – не сняли; что я хорошо себя вёл на секретариате: и без задирки, и безо всякого раскаяния.

Ему совсем не хотелось, чтобы я теперь раскаивался! Ему определённо нравилась моя затея с письмом. Да кажется, впервые за годы нашего знакомства он поверил, что я могу самостоятельно передвигать ноги.

Стали говорить о «Пире победителей», – как отвести его от обсуждения в секретариате, и что Симонов вслед за Твардовским отказался его читать.

– Вы хоть мне бы дали, – попросил он.

– Да ведь, А. Т., честно! – единственный экземпляр у меня был, и вот загребли. У самого не осталось.

– В конце концов, – рассуждал он покладисто, созерцательно, – у Бунина есть «Окаянные дни». Ваша пьеса не более же антисоветская! А его остального мы печатаем…

Нет, менялся Твардовский! Менялся, и совсем не медленно.