И лишь просил:

Ещё так сказал добродушно:

– Я тоже разрешаю себе высказываться против советской власти, но только в самом узком кругу. – (Надо понимать, что у Твардовского значит – «против советской власти» с добродушной усмешкой. Это – не в газетном резком смысле, это – не касаясь основ и партийного замысла, а лишь: не со всем кряду соглашаться, иметь же свою точку, чёрт подери!) – А, например, за границу поеду – там выкуси, там всё наоборот.

Уж это – как водится, уж как воспитано.

Прошло ещё полтора месяца – всё было так же, ни гласа, ни воздыхания. Да собственно, я не ждал ничего и не нужно мне было ничего, – я-то стоял на скале! Но безпокойство, не упускаю ли ещё какую-то возможность, навело меня предложить Твардовскому заключить на «Раковый» теперь договор: ведь мы как будто вновь сосватались. А в том болотном, неустойчивом равновесии, где не говорят «да» и не говорят «нет», где все уклоняются от решения, – один-то маленький толчок, может, всего и нужен? Вот и сделаем его. И пусть хоть на договор кто-нибудь наложит запрет! А не будет – можно и рукопись толкать. Надо же пробовать!

Этот планчик застал Твардовского врасплох: и неожиданно ему было, чтобы я о договоре первый завёл, и толкал же я его на мятеж, не иначе, – самому преступить волю начальства. И мне кажется так: внутренне в нём сразу сработало, что он – не может, не смеет, на это не пойдёт. Но если жёсткие люди своё промелькнувшее ощущение тут же перекладывают в слова, люди с мягкотою не решаются так круто сказать. И он в основном обещал, но ещё надо уточнить, и десятидневными уточнениями, двумя моими ненужными заездами в редакцию, а его неприездом (к нему на дачу газ проводили) и с дачи телефонным звонком уяснилось: «Я всё равно не могу заключить с вами договора на “Корпус”, пока не получу на то разрешения».

С какой это поры даже на договор редакция нуждается в разрешении? (Да, бишь, редакция же «не отказала» «Корпусу»?) Впал Твардовский в малодушие опять. В этих опаданиях и приподыманиях, между его биографией и душой, в этих затемнениях и просветлениях – его истерзанная жизнь. Он – и не с теми, кто всего боится, и не с теми, кто идёт напролом. Тяжелее всех ему.

Для меня же отказ его имел уже характер освобождающий: потому что к этому дню у меня зародился новый план – толчка большого, а не малого, и договор только связывал бы меня.

До меня доходили слухи (потом оказались ложными), будто в Италии уже готовится издание «Ракового корпуса». А у нас медлили! И я придумал предупредительный шаг, отметку: вот я вам сказал, впредь отвечать будете вы! Приходило же время разорвать их судебную хватку с литературной шеи. Разве при нашей цензуре, разве при нашем безправии, разве при отказе государства от международного авторского права – за книги, вышедшие на Западе, должны отвечать не наши боссы? Почему – авторы?..

По образцу первого письма я думал снова послать экземпляров 150, сократясь лишь на нацреспубликах. Однако склонили меня не делать огласки разом, не разрывать одежд с треском, – а только угрозить этим треском. Показалось мне – разумно. И я решил своё второе письмо разослать лишь «сорока двум секретарям» и секретариату как целому – и никому не дать на руки, чтоб не пошло в Самиздат и не пошло за границу.

Ещё надо было выбрать наилучший срок.