Люди, подобные Марине, несомненно, заслуживают одновременного презрения и жалости, но их поведение, по своей сути, ничем не хуже бесчисленных пактов церкви с империей, церкви с монархией, церкви с фашизмом, церкви с государством, — пактов, которые неизменно оправдываются необходимостью временного союза ради «высших» целей и воздают кесарю («царь» происходит именно от этого слова), даже если он «безбожен».

Любому политологу и антропологу хорошо знакомо то, что издатели и авторы «Поверженного Бога» запечатлели в бессмертной светской прозе: хорошо понимая, до какой степени общество пропитано набожностью и суеверием, адепты коммунистического абсолютизма стремились не преодолеть религию, но заменить ее. Торжественное восхваление непогрешимых правителей, источников нескончаемой благодати; перманентные поиски еретиков и раскольников; поклонение мумиям мертвых вождей; жуткие показательные процессы с невероятными признаниями, сделанными под пытками… Все это прекрасно укладывалось в знакомую картину. Укладывалась в нее и охота на ведьм во время эпидемий и голода, когда власти маниакально хватали всех виновников, кроме настоящего. (Великая Дорис Лессинг как-то рассказала мне, что вышла из коммунистической партии, узнав, что сталинские инквизиторы разграбили музеи православия и царизма и пустили в ход старые орудия пыток.) Укладывались и неутихающие речи о «светлом будущем», наступление которого в один прекрасный день искупит все преступления и развеет все мелочные сомнения. Старая религия учила: «Extra ecclesiam, nulla salus». «Внутри революции — все, — говаривал Фидель Кастро. — Против революции — ничего».

Интересно, что именно на коммунистической периферии под властью Кастро зародилась причудливая мутация, названная оксюмороном «теология освобождения». Примкнувшие к ней священники и даже некоторые епископы вводили «альтернативную» литургию, укореняя абсурдную идею, что Иисус из Назарета на самом деле был завзятым социалистом. Из комбинации здравых и дурных соображений (сальвадорский епископ Ромеро обладал мужеством и принципами, в отличие от некоторых священников из никарагуанских «базовых общин») папский престол объявил это течение еретическим. Жаль, что ни фашизм, ни нацизм не дождались столь же решительного, недвусмысленного осуждения.

В очень редких случаях — к примеру, в Албании — коммунизм пытался извести религию на корню и провозгласить чисто атеистическое государство. Это закончилось лишь еще более раздутыми культами таких посредственных личностей, как диктатор Энвер Ходжа, а также тайными крещениями и ритуалами, которые свидетельствовали о полном отчуждении простых людей от режима. В современной светской полемике нет даже намека на призыв к запрету религиозных обрядов. В «Будущем одной иллюзии» Зигмунд Фрейд совершенно справедливо отмечает, что религиозное чувство в принципе неискоренимо, пока человечество не сумеет преодолеть страх смерти и склонность выдавать желаемое за действительное. Ни первое, ни второе не представляется вероятным. Тоталитарные режимы лишь продемонстрировали, что религиозное чувство — потребность в поклонении — может принять еще более чудовищные формы, если его подавляют. Едва ли это комплимент нашему пристрастию к обожествлению.

В самые первые месяцы этого века я посетил Северную Корею. Там, в герметичном пространстве, огороженном с четырех сторон морем или почти наглухо закрытыми границами, заключена страна, целиком посвятившая себя подобострастию. Священный долг гражданина — подданного — от восхода до заката славить Совершенное Существо и его Отца.