Руки, достойные императрицы, гордый и гибкий стан, да и все в облике этой женщины отличалось теми особыми признаками, какими искусство отмечает своих избранников, выделяя их среди людской толпы, — короче, наружность Олимпии стоила ее голоса и являла взору само совершенство, прекрасное и безмятежное, призванное пленять взоры так же, как и слух.

— И не забудьте, Паоло, — говорила Олимпия лакею, — когда вы передадите полторы тысячи франков мэру округа, а другие полторы тысячи — кюре собора Парижской Богоматери, зайдите на обратном пути к той бедной женщине, чей сын угодил в рекруты, и вручите ей эту тысячу. Мне говорили, что этого хватит, чтобы выкупить ее сына. И она не будет больше плакать.

— Сказать ей, что меня послала госпожа? — осведомился лакей.

— Это ни к чему, — отвечала Олимпия. — Просто, не называя никаких имен, скажите ей, что вы из предместья Сен-Жермен.

Лакей удалился.

Не успела дверь гостиной закрыться за ним, как две или три подушки, лежащие на широком канапе, придвинутом вплотную к фортепьяно, вдруг зашевелились. Олимпия обернулась и увидела, как из груды шелковых подушек высунулась черноволосая курчавая голова с весьма подвижной и странной физиономией, с черными глазами и белыми сверкающими зубами. Свернувшееся в клубок тело человека, на чьих плечах находилась эта голова, все еще было скрыто подушками.

Продолжая лежать и даже не изменив позы, это существо изрекло:

— Итак, дражайшая сестрица, ты по-прежнему совсем ничего не оставляешь для себя самой?

— Какого черта ты там делал, Гамба? — спросила певица.

— Вопросом на вопрос не отвечают, — настаивал странный субъект. — Госпожа герцогиня Беррийская возымела разумную идею попросить тебя спеть у нее на балу и приятную идею вознаградить тебя за это пение, послав тебе двести луидоров. Если из этих двухсот луидоров ты отправила полторы тысячи франков мэру, столько же кюре и тысячу старухе, я снова спрашиваю, что же осталось тебе.

— Мне, — строго отвечала Олимпия, — остались четыре строки, которые Мадам продиктовала и собственноручно подписала. Разве благодарность, подписанная такой рукой, не драгоценнее, чем две сотни жалких луидоров? Ну а теперь, когда я ответила на твой вопрос, изволь и ты ответить на мой. Что ты там делал?

— Я? — хмыкнул Гамба. — Э, черт возьми! Шпионил. Подсматривал за милосердными делами бескрылого ангела, в то же время упражняя гибкость бескостного человека. Когда ты неожиданно вошла в гостиную, мне как раз вздумалось немного поразмять мускулы и повторить кое-что из моих прежних кульбитов. Твое внезапное появление меня смутило, и, опасаясь быть застигнутым на месте преступления, то бишь шутовства, я зарылся в недра этого канапе, где бы и остался погребенным до твоего ухода, если бы не восклицание ужаса, которое исторгла у меня твоя добродетель.

Проговорив это, синьор Гамба проворно соскочил с канапе, одним великолепным прыжком достиг стола, за которым сидела Олимпия, и застыл как вкопанный прямо перед ней.

— Чудак! — улыбнулась она.

Он и в самом деле был странным, любопытным созданием, этот Гамба. Маленький, стройный, с тонкой талией и квадратными плечами, с шеей молодого быка — смесь хрупкости и мощи, порывистый, с узкими запястьями, с женскими пальцами и железной хваткой Геркулеса. Но что особенно поражало при взгляде на него, так это бросающееся в глаза несоответствие между его костюмом и манерой держаться. Было заметно, что его природная живость никак не мирилась с фраком и панталонами, и хотя он, конечно, носил панталоны с широкими складками, штрипки и подтяжки все же причиняли ему истинные мучения.