В «Моей морячке» актриса исполняла роль уже совершенно иного плана — веселую массовичку-затейницу в одном из курортных городов. Этот фильм, кстати, из всех вышеперечисленных, больше всего лег на душу достопочтенной публике, принеся героине нашего рассказа новую волну популярности. Снял эту картину Анатолий Эйрамджан, а главную мужскую роль играл Михаил Державин.

Тем временем подошли к своему логическому концу отношения Гурченко и Купервейса. Как мы помним, у них была полная дисгармония, но они тем не менее худо-бедно прожили вместе более 18 лет. Их отношения стали стремительно ухудшаться в начале 90-х, когда у супруга стали все чаще сдавать нервы. Однажды он не выдержал и во время очередного скандала запустил в стену телефоном. Гурченко в ответ вскинула брови и спросила с «медицинским» интересом: «Что? Восстание рабов? Взбунтовался?»

Вспоминает Константин Купервейс: «Мне кажется, я прикладывал все силы, чтобы мы остались вместе. Ничего не получалось. Понимал, что надо уходить, но цеплялся за возможность остаться. Половине своих поступков того времени я не нахожу объяснения. Привычка? Любовь? Люся вообще-то всегда требовала, чтобы все вокруг вели себя так, как она хочет, но в последнее время стала придираться к любой мелочи. Для нее я все делал не так! Стыдно признаться, но однажды даже на подоконник вставал в отчаянии… И вдруг она сама предложила поехать отдохнуть в Севастополь (там прошел наш медовый месяц в 73-м). Я надеялся, что она решила „закольцевать“ историю, но это вылилось в ад постоянных скандалов. Формальной „последней капли“ для моего ухода не было. Была просто невозможность жить дальше вместе…»

Гурченко и Купервейс расстались накануне Нового, 1992 года. По словам актрисы, от этого разрыва она сама была в шоке, и первым, к кому она бросилась за утешением, был Юрий Никулин. Вот ее собственный рассказ:

«Мне годами внушали, что это — на всю жизнь. А как же иначе? Такая любовь! Такая, что пришлось поверить. А оказалось, что все слова и признания — просто пшик! 18 лет сплошного пшика, а?! Сейчас мне смешно, как я продефилировала тогда через проходную цирка: всем своим видом я внушала заразительные жизнелюбие и оптимизм. Я несла себя как символ иронии над самой собой! Разве кто-нибудь из женщин на вахте цирка мог догадаться, что я находилась на грани отчаяния? Заскочила в кабинет Юрия Владимировича и уж там…

Вот чем тяжела „шапка Мономаха“, печать популярности, маска веселья — поплакать негде. А у Никулина можно. Захлебываясь, я рассказывала ему, как я встречала Новый год. О! Я ездила по оставшимся друзьям, которые совсем не понимали происходящего. Ведь за столько лет все привыкли к „идеальному мужу“, к идеальной паре. И вдруг: „Люся, да ерунда это!“ Я ездила из конца в конец по Москве, за рулем машины, которую не водила столько лет! Я ездила и орала! Ни в одной из несыгранных и сыгранных ролей я не воспроизводила и десятой доли такого дикого вопля раненого, недобитого животного…

Юрий слушал меня и молчал. Молчал долго. Он стоял на фоне окна, отвернувшись от меня. Я не видела его лица. Смутно помню, что вокруг него (на столе, на полках, на полу) стояло множество пестрых клоунов: тряпичных, кожаных, стеклянных, фарфоровых… Один такой фарфоровый клоун стоит у нас дома.

— Ну что… Только время. Если я скажу, что никто не стоит вот этой твоей… растерянности, ты сейчас не поймешь. Потом, потом… время… Работай! Отбрасывай все, если сможешь. Не ожидал. Никак не ожидал. Люди, люди, люди… Но, конечно, это удар. Ниже пояса…».

Как только Константин ушел от Людмилы, она стала выливать на него буквально ушаты грязи. Говорила даже, что он якобы прихватил у нее какие-то ценности.