Машину сильно трясло на разбитой дороге. Ники под настроение любил так ездить – “без башки” это называлось на мужском языке. Ольга держалась руками за щиток и думала о посылке – вот интересно, есть там колбаса или нет?! – о разбитой дороге, о том, что снимать нечего, и о Бахрушине, конечно.

Думала примерно так – как он там, без нее? Невозможно было вообразить ничего глупее этого вопроса, но ей почему-то только это шло в голову. Колесо тряслось и прыгало на капоте в такт ее мыслям, серое от грязи. Мысли тоже были какие-то серые. Вчерашний дождь превратил пыль в грязь, зато во дворе гостиницы обнаружились несколько чахлых кустиков с робкими цветочками. Ольга долго на них умилялась.

– Может, связь сегодня восстановится, – пробормотал рядом Ники и вдруг повернул руль, сильно выкрутив кисть, и нажал на тормоз. Ольга чуть не ткнулась лбом в щиток.

– Ты что?!

– Остановка по требованию. Не видишь, что ли?

Ну да, конечно. Первая проверка документов.

Их долго рассматривали, особенно Ольгу – как лошадь или ишака, которого собираются купить на базаре, – пристально, оценивающе, но довольно равнодушно. Все равно ведь не человек, а лошадь или ишак!

Какие-то оборванные дети перестали бегать друг за другом, подошли и тоже стали смотреть серьезными взрослыми равнодушными глазами.

– Черт, – пробормотала Ольга.

– Да ладно, – не поворачиваясь, сказал Ники, – в первый раз, что ли?

Документы зачем-то понесли в фанерную будку, именно Ольгины, Беляеву вернули сразу – Би-би-си есть Би-би-си.

– Ники, – негромко сказала Ольга, – вот ответь мне, почему от тебя никогда никому ничего не надо, а от меня всегда и всем?!

– Баба на войне, – все так же не глядя на нее, начал Ники. – Это раз. Русская. Это два. Красивая, это три.

– Мне кажется, что просто они не уважают меня как представителя моей страны.

Ники коротко глянул на нее и опять перевел взгляд на “ровер”, чтобы не пялиться на детей, молча стоявших вокруг, и на проверяльщиков.

– Они вообще никого не уважают как представителя какой-то страны. Англичан боятся. Американцами пользуются. То есть это им кажется, что пользуются.

Бородатый афганец показался на пороге будки и повелительно махнул Ольге рукой. Она медленно подошла, а Ники остался. Она спиной чувствовала, как он вдруг напрягся, даже мышцы вздулись, и паника выползла из-под машины, задрала плоскую змеиную голову, разинула отвратительную пасть.

Афганец что-то длинно сказал – у него были дерзкие глаза и веселый рот. Это был самый страшный афганец из всех, кого она видела. Почему-то стало совершенно ясно, что ему ничего не стоит вернуть ей документы или перерезать горло. И то, и другое действие не потребует от него никаких усилий.

Он ткнул в ее сторону бумагами и опять что-то сказал.

– Что? – по-английски спросила Ольга.

– Куда?.. – он выговорил простое слово с таким трудом, что она поняла не сразу, а следовало бы понять, чтобы не раздражать его.

– Евровидение.

Он посмотрел в бумаги, потом обернулся и что-то громко прокричал внутрь каморки, махнул рукой, засмеялся, сунул бумаги ей почти в лицо. Она отшатнулась и перехватила их унизительным быстрым подчиненным движением, а он повернулся и ушел.

Спина у нее была совершенно мокрой.

Ольга вернулась к “роверу”, возле которого курил Ники, и, не глядя друг на друга, они забрались в высокую машину и проехали железный задранный шлагбаум. Никто не давал себе труда ни поднимать, ни опускать его.

– Я больше не могу.

– Да ладно.

– Не могу я больше.