— Сгинь на ветру да на болоте, — крикнул он, — поезжай, бес, унеси тебя нелегкая! Но на третий день, с рассветом, изволь-ка объявиться… если лихо не свернет тебе шею. Понимаешь? На рассвете, в третий день!

— Да с какой стати я стану тебя слушать? — спросил Мстислав.

— Ас такой, что я стар и слеп, а ты неистов и безумен! Ты, ты… помешавшийся на одной единственной бабенке, так что очи у тебя заплыли кровью, а сердце местью!.. Поезжай же, поезжай… но, чтоб на третий день… ты слышал? А нет, пусть загрызет тебя волк!

— Хорошо, приеду, — ответил Мстислав.

Не сказав больше ни слова, он пошел к коню, пасшемуся на траве, вздернул ему голову, вскочил в седло… а когда собрался тронуть поводья, Хыж, не дожидаясь приказания, одним скачком налетел на лошадь и стал наседать на нее снизу, стараясь вцепиться в морду. Так он проводил обоих, седока и лошадь, злобно лая, за околицу. Когда Мстислав скрылся за воротами, Хыж бешено стал рвать зубами землю. Старик обычно не мешал ему побаловаться.

Око, стоя рядом, исподтишка посмеивался над собакой и старался еще более раздразнить ее, размахивая руками.

— Око, живо сбегай за Котом, — приказал старик и присел на вал, а собака, притомившись, подошла и легла к его ногам.

Малец пустился со всех ног и сейчас же привел батрака, который, подойдя к хозяину, положил ему земной поклон.

— Кот? — вопросительно прикрикнул старец. — Бери лошадь и сейчас отправляйся в Краков. Моих там знаешь?

— Знаю, барин.

— Первому же, на кого наскочишь, скажи, что дед Одолай велел мигом взять коня и, ни на что не глядя, ехать в Якушовицы.

Едва успел старик закончить, как Кот был уже в конюшне, накинул на коня потник и вскачь помчался за ворота.

Одолай весь день ни разу не присел и не отдохнул. Старыми ногами раз сто исходил свою усадьбу; а когда случалась от утомления прилечь, то сейчас же снова вскакивал, точно его жгло и гнало что-то. Тыта, видя, что отец изводится, пришла просить его немного отдохнуть. Старик окрысился.

— Ой, баба! Ты слепей, чем я; ступай в свой закуток, пряди кудель; какое тебе дело до меня?

Око бродил со старцем, плакал и на ходу дремал. Хыж под конец лег на траву среди двора и только следил за хозяином глазами. Так было и на следующий день. Ночью, впрочем, старик крепко спал, но чуть свет опять вскочил и вышел. Он знал чутьем, что рассветает, и прислушивался, не едут ли.

Но никто не ехал. Гнали в поле скот, табун возвращался от ночного…

Старик взобрался на самый гребень вала. Хыж стал нюхать воздух и слегка ворчать, что обозначало, что он кого-то чует.

— Едут! — сказал старый.

Не было ни видом не видать, ни слухом не слыхать, а только нюхом.

Одолай сошел с вала и, опираясь на плечо Ока, пошатываясь, пошел в избицу, сел в угол, а пес лег на подстилку. Стали ждать.

На дороге послышался топот и позвякиванье; скрипнули ворота; заржал конь; раздались быстрые шаги; и разгоряченный, измученный, отирая пот, вошел Доброгост.

Старик коротко спросил из своего угла:

— Который там из вас?

— Доброгост, сын Мщуя.

— Гуляки вы, такие вы сякие, — начал Одолай, — псы паршивые! Что у вас бродит в головах? Кто я для вас? А вы кто такие? Где наша кровь? Отцы-то есть у вас? Кому вы повинуетесь?

Доброгост молчал, чувствуя, что прадед очень гневен.

— Королевскую сторону вы тянете! — прибавил Одолай.

— Нельзя нам по-иному, — расхрабрился Доброгост, — король принижен и оставлен всеми.

— В прах его сотрут, — прибавил старый, — на нет сойдет, сгинет! — Но тут он точно поперхнулся: вновь раздался лошадиный топот, скрипнули ворота, вбежал человек, остановился и тяжело дышал.