– Я что, твоя крепостная? Рабыня Изаура? – садясь на кровати и поджимая колени к подбородку, фыркнула Валентина.

– Да, – спокойно ответил Шелковников, – пока ты со мной, ты мне принадлежишь. Ты будешь свободна, только если я так решу.

– Ничего себе, заявочки…

– Я решу, но не ты. Ясно? И не забывай о том, что я тебе сказал.

Валентина поняла: сейчас лучше Шелковникова не злить, лучше с ним не пререкаться, иначе это может кончиться безобразной сценой. Дважды подобные сцены уже случались, Шелковников ее избивал, жестоко, по-садистски. Повторения Валентине не хотелось: она панически боялась физического насилия и рукоприкладства.

– Свари кофе, – спокойным, каким-то мертвым голосом попросил Шелковников, вернее, даже не попросил, а приказал, зная, что его не ослушаются.

И Валентина, которая отродясь не стеснялась, почему-то вдруг испугалась своей наготы. Отвернувшись, она быстро накинула на плечи скользкий шелковый халат, нервно пошарив пальцами по холодному полу, отыскала тапки. Она направилась на кухню, где сразу же закурила, включив плиту и поставив на огонь воду.

А Шелковников тем временем одевался. Он туго затянул узел галстука, накинул на плечи подтяжки, вытащил из внутреннего кармана пиджака кожаный бумажник и повертел его в пальцах. Бумажник был дорогой, из добротной желтой кожи, с золочеными уголками. Павел Павлович открыл его и вытащив двести долларов, небрежно бросил их на комод возле телевизора.

«Больше ты, телка, сегодня не заработала», – цинично подумал он, поправляя галстук.

Он еще несколько секунд вертел в руках бумажник, затем зло скривился и направился на кухню.

Кофе и бутерброды уже стояли на столе. Шелковников уселся и, не глядя на женщину, без всякого аппетита принялся жевать.

– Ты ничего не хочешь мне сказать, Павел? – спросила Валентина.

– А что ты хочешь услышать?

– Я хочу услышать что мне делать дальше.

– В каком смысле?

– Вообще.

– Ничего не делать. Сидеть и ждать когда я приеду.

– А когда ты приедешь?

– Когда мне это будет нужно, тогда и приеду.

И запомни, – отодвигая чашку, почти шепотом произнес Шелковников, – если ты с кем-нибудь свяжешься, потом пожалеешь. Очень, очень пожалеешь.

– Это мое дело.

– Вот тогда и увидишь, твое это дело или чье-то еще!

Он поднялся из-за стола и, перевернув чашку, поставил ее на блюдце.

– Стал суеверным? – скептически улыбнулась женщина, глядя на чашку, перевернутую для гадания.

– Нет, – покачал головой Шелковников и с минуту молчал. Затем поднял чашку и принялся изучать замысловатые потеки.

– Что там получилось?

Павел Павлович вертел чашку, пытаясь поймать момент, когда потеки приобретут осмысленные формы.

– Что-нибудь не так?

Вместо ответа Шелковников указательным пальцем подтолкнул блюдце к Валентине.

– Чушь какая-то получается, – ответила она.

– Да, чушь.

Зачем Шелковников переворачивал чашку, он и сам не смог бы объяснить – почему-то на душе у него было неспокойно, какие-то недобрые предчувствия его угнетали. Но с чем они связаны, он пока еще не знал. Просто, как у всякого человека, много лет проработавшего в органах, интуиция у отставного майора была развита прекрасно, и он предчувствовал неприятности, когда до них было еще далеко. Вот и сейчас сработало чутье…

– Гнусность какая-то, – скривив тонкие губы, произнес он и резко покинул кухню.