Почему Никсон пользуется не моджо, а неуклюжим телетайпом? Почему пьет не «Дикую индейку», а мартини? Почему на нем длинные нижние трусы? Почему его жизнь мрачный памятник всему пластмассовому, лишенному пола и эмоций? Когда я думаю про «Белый дом Никсона», у меня возникает ощущение полнейшего человеческого отъединения. Похоже, мы с президентом расходится почти во всем, за исключением профессионального футбола, маниакальное увлечение которым заставило меня взглянуть на него свеже-желчным взглядом, или, как писал покойный Джон Фостер Даллас, с «мучительной переоценкой». Все, что нравится Никсону, должно вызывать подозрение. Как творог или кетчуп…

Господи помилуй, телетайп! Что Никсон и его команда пользуются им, а не более компактным, быстрым и универсальным (и переносным) моджо-тайпом, было высшим оскорблением: сразу после вопиющей обиды, которую я испытал, когда увидел, что мое имя не включено в бесславный «Список врагов Белого дома».

Такому калечащему недосмотру я предпочел бы даже мстительную налоговую проверку. Иисусе! Какие идиоты составляли этот список? Как мне показаться в «Джероме», когда в Аспене, наконец, прознают, что меня там нет?

По счастью, «Список» составлялся летом 71-го, а это отчасти объясняет, почему моего имени там нет. Лишь осенью 72-го я начал называть Никсона в национальной прессе лоточником-подонком и вервольфом в гоне, само существование которого было (и остается) раковой опухолью американской политической традиции. Каждая реклама, какую издатели подготовили к моей книге о кампании 1972 г., начиналась с яростных нападок на все, что надеялся воплотить или отстаивать Ричард Никсон. Этот человек – ходячее оскорбление роду человеческому и особенно (как однажды заметил Бобби Кеннеди) тому высокому, оптимистичному потенциалу, который питал людей вроде Джефферсона и Мэдисона и который Эйб Линкольн однажды назвал «последней надеждой человека».

Слабым утешением служит то, что мое отсутствие в «Списке» 71-го связано скорее со временем и отказом Рона Зиглера читать Rolling Stone, чем с весомостью всего, что я сказал или написал про нашего злобного гада.

В конце-то концов, среди аккредитованных журналистов, освещавших президентскую кампанию 1972 года, никто, кроме меня, Никсона с Адольфом Гитлером не сравнил. Я был единственным, кто назвал его прирожденным гангстером, жучком с совестью торговца подержанными автомобилями. И когда эти тошнотворные эксцессы отцензурировали дрессированные журналисты Белого дома, я усугубил свои заигрывания с дурным вкусом, назвав корреспондентов Белого дома бандой глупых потаскух и овец, у которых смелости не хватит даже поспорить с Роном Зиглером, который заставлял их плясать под фальшивую дудку Никсона, пока не стало вдруг модным видеть в нем наемного лжеца, каким он был с самого начала.

Суть моих сетований – помимо того, что меня не включили в «Список», – коренится в обиде на непризнание (даже со стороны Зиглера) оскорблений, которыми я забрасывал Никсона до того, как его свалили. Дело в журналистской этике, возможно, даже в «спортивном духе», и я отчасти горжусь, зная, что пинал Никсона до того, как он рухнул. Не после, хотя я и это планирую, как только представится шанс.

Вины я за это испытываю не больше, чем если бы поставил на кухне мышеловку, уж конечно, не больше, чем Никсон, нанимая какого-нибудь головореза вроде Гордона Лидди, чтобы подставить меня, выдвинув обвинение в уголовном преступлении, окажись мое имя в его «Списке».

Когда документик подновят, я планирую в нем быть. Мой юрист уже сейчас, в преддверии склоки, подготавливает мои налоговые декларации. Когда выйдет следующий список «Врагов Белого дома», я хочу там быть. Через десять лет мой сын ни за что меня не простит, если я не сумею обелить мое имя и не окажусь официально среди тех, кого Ричард Милхауз Никсон считает опасным.