Но ведь мы не за этим гонимся, так?

Нет. Мы говорили про Спорт и Большие Деньги. Значит, возвращаемся к профессиональному боксу, самому бесстыдному рэкету из всех. Он больше Спектакль, чем Спорт, одна из немногих сохранившихся в мире форм атавизма чистой воды, который лишь крупные политики считают нужным звать «цивилизованным». Никто, хотя бы раз сидевший в первом ряду, когда до табурета боксера меньше шести футов, зато много дальше до тошнотворного хрюканья и стонов двух одурелых от адреналина гигантов, которые молотят двух друга, как два питбуля в смертельный схватке, никогда не забудет, что там испытываешь.

Никакая теле- или прочая камера не передаст почти четырехмерной реальности тотального оголтелого насилия, какое видишь, слышишь и почти ощущаешь, внезапный «БАЦ», когда кулак Леона Спинкса в перчатке врезается в скулу Мухаммеда Али так близко от твоего собственного лица, что трудно не поморщиться или не отпрянуть. Когда за спиной у тебя зрители на двухсотдолларовых местах вскочили на ноги, топают и воют, требуя еще ливней летящего во все стороны пота, еще капель человечьей крови, которые падали бы на рукава и плечи спортивных кашемировых пальто от личного портного. А Леон дубасит снова, снова летят пот и кровь, какой-то псих, махавший кулаками у тебя за плечом, вдруг теряет равновесие и вмазывает тебе между лопаток, и ты летишь на копа, вцепившегося в передник ринга, тот в ответ злобно толкает тебя локтем в грудь, и следующее, что ты видишь, – ботинки, подпрыгивающие у тебя перед носом на бетонном полу.

«Ужас! Ужас!.. Уничтожьте всех скотов!»

Это сказал Миста Куртц, но умники обозвали его шутником… Хе-хе, старина Куртц, твой прусский юмор всегда до колик смешит.

На самом деле это сказал я. Мы с моим другом Бобом Арумом сидели в сауне оздоровительного спа в «Хилтоне» Лас-Вегаса, как вдруг дверь красного дерева распахнулась и вошел Леон Спинке.

– Привет, Леон, – сказал Арум.

Улыбнувшись, Леон швырнул через комнату полотенце на печь с раскаленными углями.

– Как жизнь, еврейчик? – отозвался он. – Слышал, ты слишком укурен, чтобы водиться с нами, повернутыми на здоровье.

Побагровев, Арум отодвинулся подальше в угол. Опять рассмеявшись, Леон вынул зубные протезы.

– Чертовы штуки слишком раскаляются, – рявкнул он. – Да и вообще, кому нужны гребаные зубы.

Он собирался еще поглумиться над Арумом, и тут я увидел свой шанс. Приняв что-то вроде стойки нападающего, я с силой врезал ему по ребрам. Он отлетел на горячие угли, и я влепил второй хук.

– О Господи! – взвизгнул Арум. – Кажется, что-то хрустнуло! Леон поднял взгляд. Он сидел на дощатом полу, лицо у него перекосилось от боли.

– Ну, – медленно сказал он, – теперь мы знаем, что ты не глухой, Боб.

Он опирался на обе руки, морщился при каждом вдохе. Потом перевел на меня тяжелый взгляд.

– Крутые же у тебя друзья, Боб, – прошептал он. – Но этот теперь мой.

Он опять поморщился, каждый вдох давался с болью, и говорил он очень медленно.

– Позвони моему брату Майклу, – велел он Аруму. – Скажи, пусть вобьет этому гаду в голову крюк и повесит его рядом с грушей, пока не поправлюсь.

Арум стоял на коленях рядом с ним, осторожно ощупывая грудную клетку. И тут я почувствовал, что прихожу в себя, но не в своей кровати. Внезапно до меня дошло, что случилось кое-что очень скверное. Первой моей мыслью было, что я отрубился от жары в парилке… Вот-вот, надо поскорей остыть в предбаннике… Смутное воспоминание о драке, но лишь как обрывок сна…

Или… ну… может, и нет. Когда в голове у меня чуть прояснилось и фигура Арума сфокусировалась – глазки выпучены, руки трясутся, пот из пор так и брызжет, – я сообразил: я вовсе не прихожу в себя лежа, а стою голым посреди жаркой, обшитой деревом комнатенки и, как зомби, сверху вниз смотрю на… ой, господи!… на Леона Спинкса!

А Боб Арум, по-лягушачьи выпучив глаза, массирует Леону грудь.