– Почему половину? Мужчины не менее жалки. Мужчины с их манией величия, а женщины с их эмоциональностью и месячными недомоганиями, не говоря об алчности, присущей в равной степени и мужчинам, и женщинам. В общем, весь этот мир людей-насекомых…

 – Интересно, куда вы относите себя?

 – Туда же, куда и других. Но когда отдаешь себе отчет, к какому миру ты принадлежишь, то это хотя бы избавляет тебя от глупого самомнения.

 Сеймур останавливается возле садовой скамейки, недоверчиво проводит рукой по окрашенному белой краской сиденью и, убедившись, что скамейка чистая, небрежно садится на самый край. Следуя его примеру, я сажусь на другой край.

 – Мое счастье или несчастье состоит в том, Майкл, что я прозрел довольно рано.

 Эта фраза, прозвучавшая после того, как мы сели на скамейку, дает мне понять, что за сим кратким вступлением последует длинный монолог, и я уже мысленно прощаюсь со своими банковскими операциями, намеченными на послеобеденное время.

 – Вы как-то мне сказали, что из меня мог бы выйти неплохой социолог. Но, повторяю, я родился не социологом и не богачом. Оказавшись на положении уличного бездельника, я имел достаточно времени, чтобы изучить наше процветающее общество с заднего двора… Кем я мог стать? Слугой, лифтером или в лучшем случае мелким гангстером, если бы не вмешался мой дядя и не позаботился об отпрыске своего покойного брата. Но мой дядя, заметьте это, руководствовался не филантропией и не родственными чувствами, а простым желанием иметь в моем лице наследника, кому можно было бы завещать свои миллионы. Правда, прежде чем вспомнить обо мне, он предпринял другой ход – женился в старости на молодой красотке в надежде, что она родит ему ребенка. Но ребенка она ему не родила, а, после того как вытрясла из него немало денег, потребовала развода и содержания. При этом она ссылалась на железный довод: супруг – импотент. Вот тогда-то дядюшка и вспомнил обо мне; но не подумайте, что после этого я катался как сыр в масле. Это был ужасно прижимистый и тираничный старик, считал каждый грош, расходуемый на мое содержание, и стремился во что бы то ни стало сделать из меня финансиста, с тем чтобы впоследствии я принял на себя руководство его собственным банком.

«Не говори мне о банках, Уильям,– – предупреждаю я мысленно.– – Не береди душу».

 Сеймур пристраивает в углу рта сигарету, пускает в ход зажигалку и выбрасывает на аллею свои длинные ноги. Недостает только стола, чтобы положить на него ноги.

 – Так что мне пришлось поступить на финансовый факультет. К счастью, вскоре мой дедушка, не оправившись после сердечного удара, отошел в мир иной. Воспользовавшись этим, я переметнулся на социологию. Честно говоря, никакой тяги к социологии я не испытывал. Меня покорило красноречие мистера… назовем его мистер Дэвис, который был профессором истории социологии. Этот мистер… Дэвис слыл настоящим светилом мысли…

 – К какой же школе он принадлежал?

 – К вашей. Да, да, именно к вашей. Разумеется, он был достаточно осторожен и в своих лекциях не переступал границ дозволенного, зато, когда мы собирались у него дома, он говорил как убежденный марксист и излагал нам принципы исторического материализма. Чудесная школа для дебютанта, не правда ли?

 – Все должно было зависеть от того, насколько успешно вы постигали науку.

 – Очень успешно! И с редкой увлеченностью. Тем более что многие вещи, касающиеся социального неравенства, о котором нам говорил мистер… Дэвис, я уже познал на практике. Он говорил нам то, что другие профессора старательно замалчивали; и порой у меня было такое чувство, будто профессор изрекает вслух истины, которые до этого дремали во мне как смутные догадки. Исключительный человек.

 – А потом?

 – Эх, потом, как обычно случается, в результате некоторых мелких осложнений ореол моего божества поблек! Ничто не вечно под луной, не правда ли, Майкл? Закон непрерывного изменения и развития или как там…

 Устав сидеть с протянутыми ногами, Сеймур закидывает одну на другую и всматривается в сочную зелень кустарника, за которой поблескивают воды канала и темнеют корпуса стоящих напротив кораблей.