Замужняя женщина, она держала проституток на расстоянии, но это не помешало ей защищать их, когда погонщики быков попытались применить к ним насилие. Мозолистыми руками гончарных дел мастера она без устали работала, чтобы возвести стены и поставить крыши в разоренной наводнением Большой Засаде. Нежными искусными руками в свободные часы она мастерила из бумаги и стрел бумажных змеев и дарила детям, чтобы они запускали их в небо над селением. Она приходила, чтобы оценить мастерство своих любимцев, и аплодировала высокому полету и маневрам. Она хотела ребенка, ох как хотела! Но матка ее была пустой, а яичники — сухими. В отсутствие своего ребенка она ласкала чужих детей и пригревала всякую живность. Кто не помнил ее стоявшей в воде по пояс утром того дня, когда случилось наводнение, с удавом, обвившимся вокруг груди?

Если Зе Луиш переходил границу в выпивке или с проститутками, пьяный или втрескавшийся, Меренсия злилась и колотила его что было мочи, а он и ухом не вел. Она шла искать его, пьяного, на Жабью отмель и препровождала к семейному очагу с бранью и оплеухами. На похоронах она обычно читала заупокойную молитву. Ах, на этих поминках было бы над чем посмеяться и о чем погоревать!

Ее похоронили в спешке, как и остальных жертв лихорадки, чтобы миазмы не распространились в воздухе, не проникли в кровь живых. Набожной Меренсии — она знала толк в катехизисе и молитвах — пришлись бы по нраву похороны с литаниями и восхвалениями. Она заслуживала этого как нельзя более, но в скорбный час ничего не было — ни поминок, ни плакальщиц, ни молитв. Не было даже хора из проституток, говорящих «аминь». Лихорадка убивала быстро, но еще быстрее постыдный страх отправлял покойного на кладбище. Второпях и суете Фадулу едва хватило времени, чтобы пробормотать «Отче наш» на арабском.

С похорон Меренсии прошло три дня, и с того момента не случилось новых смертей и никто не заболел в селении, лишенном радости и веселья. Педру Цыган появился в кузнице Каштора Абдуима, неся с собой радость жизни. Он хотел обсудить идею новой пирушки: нужно забыть черные дни, сдержать плач, стереть память о лихорадке, положить конец воспоминаниям о смерти — мертвые воскреснут только в пору Страшного суда.

Сразу после праздника в честь нового сарая Педру Цыган исчез из Большой Засады. Некоторые людишки с длинными языками воспользовались случаем, чтобы наговорить о нем гадостей. Он смылся настолько быстро в страхе откинуть копыта, что даже забыл гармонь в магазине Турка. В час праздника он всегда на месте, рука всегда готова, чтобы получить какую-нибудь ерунду в оплату за музыку, рот всегда распахнут, чтобы выпить за чужой счет. Его обвиняли те, кто завидовал его дару менестреля, свободе, постоянным зазнобам. И эти подлости сразу удалось разоблачить: Педру Цыган вернулся с тем же попутным ветром и притащил с собой хинин и другие лекарства, раздобытые в Такараше, среди запасов на станции, предназначенные для борьбы с перемежающейся лихорадкой и бесполезные в случае лихорадки безымянной и неизлечимой. Он не просто вернулся, он задержался, раздавая жителям профилактические дозы хинина, так что в Большой Засаде все начали мочиться синим.

Дело ясное: проклятие подошло к концу, — и он пошел искать поддержку своей идее закатить пирушку что надо, способную уничтожить хворь и вернуть смех. В кузнице он сдержал свой энтузиазм, вспомнив, что старый Амброзиу, отец Дивы, начал пиршество чумы, но Дива не обиделась, а согласилась с гармонистом: нет ничего лучше хороших танцулек, чтобы развеять пепел и вновь обрести вкус к жизни. «Согласен», — сказал Тисау. Педру Цыган пошел дальше в поисках других сторонников.

Дива умерла на рассвете, чистая и безмятежная, распростертая в гамаке, чувствуя горящим телом свежесть тела Тисау, обнявшись с ним, слушая, как он шепчет: «Ай, моя негритянка, моя черная, ах!» Рокот нежных вод, волны на пляже, далекий звук раковин.