Не было ни плача утром, ни скрежета зубовного, ни панического ужаса вечером, во время проповеди брата Зигмунта фон Готтесхаммера — Молота Господнего, который молотил по ушам своим лающим произношением. Брат Теун добился успеха у проституток. Надев поверх поношенной сутаны белоснежную ризу, он ходил туда-сюда по импровизированному алтарю и сопереживал судьбе созданий, спасение которых казалось ему столь сомнительным, а в это время проститутки обменивались скабрезными комментариями и бесстыдными предположениями о том, что бы они сделали, если бы им перепало удовольствие сжать в объятиях этого кругленького падре с лицом плаксивого ребенка. Напротив, брат Зигмунт своей огненной проповедью, полной угроз и оскорблений, впечатлил в основном мужчин — экий сердитый монах!

Плакали только некоторые младенцы, когда их тащили в крестильную купель — новенький эмалированный таз, предоставленный Турком Фадулом, дорогая вещица из запасов его магазина. Впрочем, сам Фадул в церемонии коллективного крещения сыграл видную роль. Справа от него стояла Корока, державшая на руках малыша Наду, а слева — Бернарда, взволнованная мать, прекрасная в своей широкой юбке и кофте из бумазеи, с зажженной свечой в руках.

Когда были собраны вместе все язычники селения, среди которых нашлись достаточно рослые мальчишки с соседних фазенд, брат Теун принял их в лоно Святой Матери Церкви и сделал христианами, одного за другим, давая им соль и елей и опуская их головы в тазик, наполненный святой водой. Он декламировал слова Символа веры: «Верую в Бога Отца всемогущего». Родители и крестные повторяли за ним, и получался нестройный шум, беспорядочная, неясная галиматья.

Выполняя данное обещание, полковник Робуштиауну де Араужу и его супруга дона Изабел приехали с утра пораньше в Большую Засаду, чтобы присутствовать при крещении Тову, сына покойной Дивы и Каштора Абдуима, и были здесь в час помазания. Негритянка Эпифания вышила покров для церемонии и завернула в него беспокойного Тову, объявив себя помощницей крестной согласно обычаю. Гонимый Дух зарычал на монаха и попытался укусить, когда малыш расплакался, почувствовав во рту освященную соль. Этот забавный случай вызвал всеобщий смех.

По дороге на железнодорожную станцию в Такараше, возвращаясь после крещения в сопровождении наемника Назарену, полковник и дона Изабел столкнулись со свитой Вентуриньи и несколько минут обменивались любезностями посреди дорожной грязи. Сидя в седле на муле Мансидау, дона Изабел разглядывала особу, иностранку, которую привез сын покойного полковника Боавентуры, их доброго друга. Редкая красавица — ничего не скажешь, похожа на гравюру Девы Марии во время бегства в Египет, скромная и чистая. «Вот эти, которые на святых походят, они-то как раз хуже всех», — сказала дона Изабел мужу, когда они поехали дальше. Что до тучного бакалавра, то он, по ее мнению, был просто обычным щеголем — и ничего больше!

Майские невесты, некоторые беременные, другие в сопровождении детей, рожденных в мерзости внебрачных связей, выстроились по сторонам на помосте перед крестом, напротив алтаря. Брат Теун помог им встать в пары, и рядом с каждой были посаженный отец и посаженная мать.

Тисау Абдуим выковал деревенским невестам обручальные кольца. Радостный и оживленный утром, во время крещения, он стал серьезным и молчаливым вечером, во время свадебного хоровода, будучи посаженным отцом Баштиау да Розы и Абигайль. Эпифания стояла в гуще народа и с беспокойством глядела на него, зная, что негр думает о Диве, на которой бы женился, если бы лихорадка не забрала ее.

Говорить о том, какая невеста была самая красивая и самая счастливая — весьма сложно и неблагоразумно. Что до самой юной, то без сомнений — барышня Шика неполных четырнадцати лет, со своей нетронутой девственностью. Она оказалась единственной барышней в таких обстоятельствах, и это было известно всем, даже брату Зигмунту: «Где это ваше преподобие слыхало, что дать в зад — это то же самое, что и в щелку?» А в щелку Балбину, жених, никогда свое орудие не вставлял, Шика этого не позволила.