– Фу, от тебя хмельным пахнет, – привередливо поморщилась она.

– А ты выпей тоже – и не будешь чувствовать, – засмеялась навья.

– Не надо, не хочу... – Темань отворачивалась от чарки с крепким зельем, махала рукой.

– Давай, давай, – посмеивалась Северга.

Забавляясь, она таки заставила Темань выпить, а на «закуску» предложила свои губы. Впрочем, когда подруга была сама собой, её поцелуи Северга находила пресноватыми, в них чего-то не хватало – то ли пресловутого огонька, то ли вкуса. Темань зажималась, уходила в себя, как будто пугаясь.

– Ну, что с тобой? – Северга, теряя надежду, заглядывала ей в глаза.

– Не знаю. – Темань отвернулась, впитывая полумрак комнаты ищущим, влажным взглядом. – Не знаю, что чувствую к тебе. Иногда кажется, что люблю. Иногда – что ненавижу. А порой – то и другое вместе. Это мучительно...

– Книжку напиши, – усмехнулась Северга. – Про войну – не надо, у тебя не получится. А вот про страсти всякие – запросто. Расхватают, как горячие пирожки.

Темань морщилась, словно у неё ныли все зубы разом.

– Почему ты считаешь, что книга о войне у меня не выйдет? Думаешь, дешёвое чтиво «про страсти» – потолок моих возможностей? Ты даже не читала того, что я пишу. Как ты можешь судить о том, на что я способна? Помнится мне, кто-то говорил, что рассуждать надо только о том, в чём сам разбираешься...

Северга вздохнула. В творческих метаниях Темань становилась несносной – нервной, взвинченной, дрожащей на грани слёз и горячки. Голос её, будто настойчивый смычок, ездил Северге по стрункам души.

– Радость моя... В писанине я – ни бум-бум, это правда, но вот в войне кое-что понимаю, – заправляя золотистую прядку волос подруги за её раскрасневшееся ушко, сказала навья. – Чтоб писать правдиво, предмет надо знать изнутри, это тебе даже дитя скажет. Не обижайся, родная, но ты ни в жизнь не напишешь о войне так, чтобы я, прочитав, сказала: «Да, верю». Ни один писака – уж прости мне это слово! – не выдержит и полчаса на поле боя. А среди нас, вояк, писателей я не встречала. Поэтому и не советую тебе браться за это. Не гонись ты за войной, детка. Далась она тебе! Пиши лучше про дела сердечные, это – самое то для такой нежной девочки, как ты, моя сладкая. Зачем писать про кровь, страдания, смерть? Чтоб кто-то прочитал и огорчился? Лучше описывать что-нибудь приятное.

Неторопливо, ласково говоря всё это, Северга поглаживала и почёсывала волосы и ушко Темани, успокаивая её взвинченность, но та всё равно оставалась натянутой, как тетива.

– Книги существуют не только для развлечения читателя, – запальчиво возразила она, дрожа слезинками на ресницах. – Книга должна заставлять думать. Она должна будоражить умы и души, делать людей мудрее, лучше! А если люди станут лучше, станет лучше и мир...

– О, как ты далеко замахиваешься! – уважительно покачала головой Северга. – Аж прямо мир лучше сделать. Благая цель, не спорю. Верю я, что ты умница и даровитая писательница. Пиши ты о чём хочешь, родная! Только не плачь.

Северга нежно чмокала Темань в ушко, в шею, в скулы и лоб. По её жилам вместе с хмельком струилась небывалая доброта; виной тому, видно, была хлебная водица, а также малое количество закуски.

– Сладкая моя, красавица моя, – шептала она. – Успокойся, успокойся. Наслаждайся приятным вечером, который скоро перетечёт в не менее приятную ночь... Если я, конечно, не напьюсь, – добавила она со смешком.

Темань понемногу успокаивалась, расслабляясь в объятиях Северги.

– А сколько у тебя дней отпуска нынче? – спросила она, водя пальчиком по плечу навьи.

– А он уже подходит к концу, – вздохнула Северга.