– Ну... Сама так... сама... – Это были последние слова, которые невнятно и скомканно сорвались с полубесчувственных, помертвевших уст Северги. А дальше была полная боли тьма.

Всё двоилось и троилось в глазах, треск пламени в очаге оглушительно бил по слуху. К губам прильнул горячий край глиняной чашки, и в горло пролилась травяная горечь.

– Пей, пей, дитятко... Станет легче.

Звёздная бездна глаз, облако из перьев... Эту пристальную, словно бы прощупывающую нутро живую тьму Северга узнала бы в любом состоянии.

– Бабушка... – А вот собственный хриплый голос навья не узнала. То ли на тихий треск умирающего дерева он походил, то ли на шелест ветра.

Боль действительно скоро отступила, оставив в груди после себя остывающее пепелище. Череп, словно пустая пещера, гудел от малейшего шороха. Только одна мысль порхала там обгоревшим мотыльком: «Рамут... Спасти Рамут». Северга пыталась куда-то ползти, но всё время натыкалась на чьи-то сухие ладони. Слабая, как новорождённый щенок, она только ворочалась с боку на бок, от одной ладони к другой.

– Да лежи ты тихо! – потрескивал очаг добродушным смешком Бабушки.

Прошла вечность – гулкая, беспокойная, полная попыток выбраться, прежде чем Северга начала понимать, где она и что с ней. Она лежала в шатре Свумары, но вокруг неё никто не суетился – его обитатели вели свою обычную жизнь: ели, спали, разговаривали об охоте.

– Ну что, полегчало? – Над Севергой склонилась Бабушка, и её взгляд уже не казался навье тяжёлым. Она отдыхала в нём душой, будто покачиваясь на волнах чёрного бархата. – Крепко же тебя скрутило, сердешная...

Приступ в самом деле выдался сильнейший, ещё никогда Северга не проваливалась в такую бескрайнюю, безысходную и опустошающую боль. Выжатая досуха, выгоревшая до лёгкого скелета, выбралась она из этого горнила, способного расплавить тело и душу. Даже бунтовать против собственной немощности уже не было сил, оставалось смириться с тем, что дальше будет только хуже. Единственная цель светилась звёздочкой на печальном небосклоне – спасти Рамут от грозившей ей смертельной опасности. Только ради этого и трепыхалось ещё сердце, хромое и истерзанное, с осколком белогорской иглы под боком... Дожить бы, додышать, доползти.

Ей казалось, что она не доползёт, умрёт на полпути, и от бессилия к глазам подступало что-то колкое, солёное, а в груди барахталось раненым зверёнышем рыдание. Так странно было ощущать эти нелепые судороги, заставлявшие дыхание прерываться... Это был удел Темани – плакать. Ей это прощалось, а себя Северга и не помнила проливающей слёзы. Но вот так уж вышло, что теперь плакала, уткнувшись мокрым лицом в колени Бабушки, а та приговаривала:

– Ничего, ничего, дитятко... Тяжко тебе, знаю. В муках рождается сокровище, которое ты в груди своей носишь. – И гладила тёплой, сухой ладонью волосы Северги, когда-то вороные, а теперь – тронутые горестным инеем.

– И за что только судьба послала мне тебя напоследок? – бормотала навья, ловя эти руки и прижимаясь к ним щеками. – Даже не знаю, с кем сравнить тебя... Наверно, только с тётей Беней.

Бабушке не нужны были ни объяснения, ни оправдания, и после разговоров с ней у Северги легчало на душе. Поведала она Свумаре и свою уже почти отболевшую, но временами пробуждавшуюся скорбь о Голубе. Увядшим сорванным подснежником лежала в сердце навьи память о ней.

– Ведуньи эти и сами погибли, и её ни за что загубили, – вздохнула Северга. Чудилось ей порой, что призрачные совиные крылья раскидывались над нею, словно оберегая её сон.

– Не всякое грядущее можно исправить, не всякую беду отвести, – молвила Свумара, вороша дрова в очаге, чтоб равномернее прогорали. – Был тут у меня ещё один такой... Тоже войну хотел предотвратить. Хотел в Навь пробраться, чтоб вашу Владычицу убить.