– Тётя, можно я сама буду лечить матушку? Я смогу!

Бенеда вскинула на неё внимательный, задумчиво-строгий, оценивающий взгляд, потом склонилась к навье:

– Ну что, дадим девочке попробовать силы? Она тут у нас уже на людях понемножку учится, так что не думай, что это совсем первый раз. Я рядом буду, ежели что – поправлю.

Северга вкладывала в свой взгляд всю щемящую ласку, всю свою жадную тоску, но лицо, словно тоже наполовину отнявшееся, не одолело улыбки. Только губы шевельнулись:

– Давай, детка. Я верю в тебя.

Рамут склонилась над нею, а к Бенеде подошёл пригожий, зеленоглазый и кудрявый юноша, в котором навья с трудом узнала Гудмо, и что-то зашептал костоправке на ухо. Он отвлёк её этим, а Рамут уже приступила: её лицо стало сосредоточенно-серьёзным, самоуглублённым, глаза потускнели и потемнели, а челюсти сжались. Её руки лежали на коленях и даже не касались навьи, но что-то страшно хрустнуло у Северги в спине, и боль накрыла её горным обвалом, раздавила, оглушила и ослепила. «Если больно – значит, тело живо и сможет выкарабкаться из бесчувственности», – изломанной молнией блеснула мысль. Из помертвевшего горла вырвался не крик, а хрип, и Рамут, ахнув, отшатнулась. Бенеда тут же накинулась на неё:

– Ты что творишь-то, раздолбайка? Думаешь, коли она ног не чувствует, то и обезболивание делать не надо?! Ты ж ей хребет на живую сломала! – С этими словами костоправка занесла руку, но влепила подзатыльник не Рамут, а Гудмо: – А ты пшёл вон, бездельник! Не мешайся тут...

В узком окошке посередине искрящейся пелены Северга видела побледневшее, потрясённое лицо дочки. Рамут била дрожь, по щекам катились слёзы. Жутким усилием отправив к губам приказ двигаться, Северга простонала:

– Бенеда, не пугай девочку. Не кричи. Рамут... Ничего, детка. Всё хорошо. Продолжай.

– Матушка, прости меня, прости, – бормотала дочь, трясущимися руками гладя Севергу по плечам. – Я... Я сейчас. Сейчас всё пройдёт. – Её рука зависла над лицом Северги, словно желая обхватить его растопыренными пальцами, а голос прозвучал уже увереннее, с расстановкой: – Матушка. Смотри мне в середину ладони. Твоя боль... у меня... вот здесь!

И кулачок Рамут сжался. Так же, как годы назад, боль со свистом улетела в него, и тело Северги провалилось в полную пустоту. Только голос Бенеды прогудел где-то под небесами:

– Ну вот, другое дело. Торопыга ты... Так, теперь давай, сначала соединяй жилу хребетную, потом кости составляй и сращивай.

– Я знаю, тётушка, – ответила девочка.

– Знает она, – хмыкнула знахарка. – Работай давай, не спеши. Я смотрю.

Сквозь бесчувственность к телу Северги начало пробиваться тепло, которое нарастало, охватывая всё большую площадь. Очаг приятного жжения зародился в пояснице, постепенно растекаясь по всей спине.

– Так, хорошо, – сказала Бенеда. – Теперь позвонки.

Опять что-то задвигалось внутри, но больно не было, просто странно и неловко, будто какая-то часть позвоночника Северги ожила и хотела выбраться из неё.

– Правее. Ровнее ставь, – отрывисто руководил голос знахарки. – Так, всё. Закрепляй швом, чтоб не разъехалось всё обратно.

Тело Северги стянули ремни, и зрение вернулось к ней. Рамут сидела около неё, сама – бледнее простыни, с ввалившимися полузакрытыми глазами, и сердце навьи тронул холодок тревоги за неё.

– Девочка... – Сухой шёпот сорвался с губ, а пальцы правой руки дрогнули в сторону дочери в стремлении прикоснуться, поддержать, но сил было слишком мало. Рука так и не доползла, упав на одеяло.

Рамут устало подняла глаза.

– Всё хорошо, матушка. Мы всё сделали.