– Госпожа Радимира велела передать тебе это. Она просит тебя стать её женой.

Пальцы Рамут задрожали, накрыв перстень. Осень царила у неё в сердце, горечь и боль пронизывали его, как холодный ветер. Зажав кольцо в руке, она вышла из дома.

Радимира, облачённая в нарядный белогорский кафтан и озарённая солнцем, улыбалась, но стоило ей увидеть Рамут, как радость растаяла и сменилась тревогой.

– Лада, что с тобой? На тебе лица нет... Что случилось?

Вместо ответа Рамут взяла её руку и положила кольцо на ладонь.

– Прости, я не могу, – проронила она, и её голос дал сиплую слабину, сдавленный комом в горле. – Не могу сказать тебе «да», пока ты не поймёшь, кого ты во мне любишь – меня или Олянку. Ты говоришь, что я похожа на неё... Так может, ты вовсе и не меня видишь, а её? Разберись в себе, я не стану торопить тебя. Нужно время, чтобы всё понять.

Радимира горько покачала головой.

– Зачем я только рассказала тебе это... Лада, я давно всё для себя решила, а если б не решила, то не пришла бы сейчас к тебе с этим кольцом. Не знаю, какие тебе ещё нужны доказательства моей любви... Ты или веришь мне, или нет.

– Я не знаю, во что верить. – Голос Рамут дрогнул солоноватым отзвуком слёз, но она удержалась, только уголки глаз увлажнились.

Рамут окинула её печальным, горьковато-нежным взглядом.

– Слушай своё сердце, лада. Это не мне нужно время, а тебе... Научись слушать сердце.

Она шагнула в проход, а навья где стояла, там и осела на землю. Лик сосны дышал покоем, далёкий от земных страстей; о, если б матушка услышала, если б отозвалась на молчаливый крик души, который рвался из груди Рамут!..

– Прости, родная моя, – прошептала Рамут, уткнувшись лбом в ствол и приложив к шершавой, тёплой коре ладони. – Какой-то угар нашёл на меня... Какой-то морок. Ведь ты в моём сердце главная, только ты!..

А спустя несколько дней из прохода на полянку шагнула кареглазая женщина – не кошка и не белогорская дева, а представительница рода человеческого. Её красота была печально-одухотворённой, и, несмотря на моложавый вид, чувствовался в ней большой, горький и непростой опыт жизни. Кожа была гладкой, а возраст выдавал взгляд. Рамут, сидевшая на траве с дочками, поднялась и поздоровалась.

– Здравия и тебе, и твоим деткам, – ответила незнакомка. – Ты целительница, я знаю... Но я не ради исцеления пришла. Я искала могилу твоей матушки, а нашла...

Женщину звали Жданой, и, судя по тому, какими влажными глазами она смотрела на сосну, их знакомство с матушкой было далеко не шапочным. Сердце кольнуло, зверь зашевелился, растревоженный догадкой.

– В её теле засел обломок белогорской иглы, который убивал её, продвигаясь к сердцу, – сказала Ждана. – Она передала Вуку от меня платок с проклятием чёрной кувшинки. Когда-то его звали Доброданом, и он был моим мужем...

Мир сжимался с бешеной, свистящей в ушах скоростью. Он стал размером с эту полянку, на которой помещалась только Рамут, эта женщина, матушка и Добродан-Вук – четыре сплетённые в тесный клубок судьбы. А Ждана шептала, уткнувшись лбом в ствол сосны:

– Как же так?.. Ты же обещала выжить. Чем я заслужила такой дар от тебя? Такой великий, выстраданный, как твоя дочь... Как я буду носить его в своём сердце? Он слишком огромен, слишком ослепителен. Не существует слов благодарности, достойных его величия. Пусть твой светлый покой, Северга, вознаградит тебя за всё, а я буду помнить тебя до скончания своих дней.

Зверь ревниво вздыбил шерсть на загривке. Рамут предпочитала не думать о мимолётных связях матушки, случавшихся далеко от дома, но Ждана не походила на женщин такого рода. Для любовницы на одну ночь слишком глубокой и искренней была её скорбь, а в словах сквозило сокровенное переживание – часть жизни матушки, неизвестная Рамут.